Пустота

Уже к сентябрю меня перевели в Лагуш, и я успел выучить одно из главных правил нового дома: рассказывай. Хочешь понравится? Рассказывай. Хочешь войти в общество? Рассказывай. Рассказывай интересно, рассказывай правдиво, но с тенью интриги. Вот уже месяц я чувствовал себя в роли золушки на балу, с волшебной каретой и платьем. Здесь – я вызывал интерес, и даже если этот интерес был чем-то сродни интересу к животным в зоопарке, то ничего. Зато они меня любили, пусть даже не по-настоящему, но это не было безразличием. Я мог ничего не делать – и быть интересным. Я был ребёнком принцев порядка, а мой отец ушёл в мохо-племена. Я знал про квинтепал, и о том, что можно программировать. А иногда откровенно врал, что программист, и рассказывал, как вечерами медитирую на идеальный код облачной операционной системы с элементами квантового шифрования.

Никому не было интересно слушать про отрицателей реальности, но всем было интересно увидеть ребёнка у которого были биологические родители, почти что воспитывающие его.

Я начал использовать это свойство, чтобы получить максимальное внимание и преуспел. Меня слушали, звали, мной интересовались. Уже через несколько месяцев появился первый конвенциональный родственник или, член семьи.

Мой возраст позволял требовать конвенциональную семью, хотя бы в минимальном составе, и я был в предвкушении. Вот вот появится близкий человек, выбранный городом и случайностью.

Конвенциональные семьи не казались мне похожими на мою, пусть даже она состояла из двух фотографий и одного настоящего взрослого, мы хотя бы были одной крови. Верно?

А что, если я был приемным ребенком? Что если она вовсе не бабушка? Допустим, выкрала у молодой пары, где мать умерла, а отец из-за горя уехал покорять дикую природу? Возможно?

На миг показалось, да. И все же, нет. Кажется она ненавидела обоих людей на фото. И своего сына и невестку. Невестку она ненавидела потому, что та увела сына. Так говорили другие отрицатели. А сына она ненавидела потому что, он её сын. А значит, ей не было безразлично, кем он был и кем стал.

Если она сумела отправить внука за пол земли, создать мечту, то что она могла бы сделать с отцом? Или скорее всего не смогла сделать и поэтому ненавидела? Она говорила хорошо о нем в прошлом до какого-то особенного дня. И как кажется этот особенный день был связан не только со гибелью матери, но и с чем-то еще.0

Что же на самом деле такого делало нас семьёй, чего не было у конвенциональных семей? Ненависть? Убеждение избранности по крови? Что же получается, я бы мог взять любого человека с улицы и заявить, что буду заботиться и любить? Какой ужасный мир! Где любовь друг к другу больше не является чем-то избранным, данным от природы. Разве можно любить человека просто так, без основания по праву крови?

Как не вспомнить историю дедушки, с которым она прожила не так долго, но и не мало. И не смотря на все вздохи и уважительные экивоки в его сторону, в них же хранилась неприятная правда. Дед умудрялся переписываться с десятками женщин и пусть в этом не было следов телесной измены, она не терпела такое. Сколько она не скандалила с ним и не упрашивала его, в конце концов ничего не изменилось, и тогда они отошли друг от друга на расстояние воспоминаний. Он – был самым красивым мужчиной, а она – его идеальной женой. И здесь ничего не оставалось от правды, лишь одно сплошное уважение, а за ним ненависть и обида. Порой казалось, что она любила его за те тысячи переписок с другими женщинами, которые одновременно радовали и унижали.

Даже ненависть не даётся бесплатно, а отражает отсутствие безразличия. Но сколько же стоит любовь? Не было сомнений, что любовь то уж стоит ого-го сколько и заполучить её не просто. И не просто было поверить, что даже если родная семья, данная природой не могла гарантировать любви, то семья по договорённости тем более. В чем же секрет?

Этот хитрый вопрос я оставил для самого молодого из «выданных» мне членов новой семьи. Ему было всего двадцать два, но не обманывайтесь, вы не отличите нас по возрасту, если не станете сравнивать рост и силу. Порой он производил впечатление большего ребёнка, чем я сам. И это вызывало смесь разных чувств, хороших и плохих. Казалось, ментальная близость по возрасту должна сделать отношения проще, но, настолько тяжело было поддерживать беседу с ним. Насколько тяжело было понимать эти тупые, плоские, иногда наивно оскорбительные ответы.

Как-то я спросил его, в какую самую плохую ситуацию он попадал. И самой плохой ситуацией оказался случай, когда знакомый ударил его кулаком в глаз и не извинился. Даже не в драке. На ринге. И в мире, где бокс запрещён несколько столетий!

Кровавый спорт. Сперва его запретили для детей, потом юношам до двадцати, а потом они запретили старые комиксы и аниме для мальчиков, то самое, где человек кажется хозяином реальности. Даже не запретили, а предали забвению.

В чем же секрет?

Единственное разумное объяснение было лишь в том, что его слова – одна большая злая шутка. Ну не бывает так, чтобы человек за двадцать лет ни разу не попал в сколь противную ситуацию, когда бы если не физически, то хотя бы морально по-настоящему его унизили, если ни «чужие», так «свои».

В тот страшный момент мне искренне захотелось сделать ему больно, чтобы восстановить справедливость, но я поймал ощущение за хвост и вспомнил ее слова: справедливость – самое подлое чувство. Говорила она мне, а после ругала коммунистов. Не знаю, кто такие коммунисты, но суть справедливости становилась понятнее. Правила для правил. Добро может заключаться в том, чтобы искренне хотеть зла другим, если эти другие своим существованием нарушили справедливость. Мир состоит из желаний справедливости. Вот почему в нем так много зла. В мире слишком много желания справедливости.

Чувствует ли он справедливость так же как я? Что если его обидеть. Найти слабое место, брешь и сделать выпад. Может тогда он изменит свое мнение? Свое состояние абсолютной беспечности, самоуверенности и безопасности.

В чем секрет? Я изучил статистику: убийства, изнасилования, обман – все это было. Что если причинами этой статистики стала беспечность людей, которые забыли как это жить в мире, где могут сделать больно?

Тогда , должно быть, убийцы и маргиналы могли безраздельно царствовать, уничтожая доверчивых, слабых людишек. Или нет? В чем секрет? Как можно подойти к человеку на улице и просто взять и… просто взять и… признаться.

Я начал внимательно наблюдать за людьми вокруг, пытаясь найти внутренний секрет их действий и правил. Не могло так быть, чтобы люди разучились ненавидеть друг друга, смотрели на тебя слишком даже можно сказать извращенно уродливо беззаботными глазами! Ведь с такими глазами они даже не догадываются, какое такое состояние быть счастливым!

Быть счастливым, это когда она скажет, что иероглиф нарисован правильно. Что ноты сыграны правильно. Когда она признает твою власть над реальностью. Признает принца порядка. И тогда по телу разольётся горячее чувство жизни.

Я спросил его какой момент был самым счастливым, он думал минуты три, а потом ещё. И в результате все равно ничего не ответил. Да что ж это за люди.

Тогда пришлось сослаться на занятость и оставить его, чтобы малодушно не задушить, если только я конечно мог бы своими маленькими рученками задушить кого-то из людей.

Но способ нашелся. Я придумал исследовать поведение современного человека и для этого моему другу требовалось создать ситуацию когда бы незнакомые люди проявилися. Согласно плана Давиду нужно было падать на улице и лежать в неестественно позе, пока я наблюдал и  записывал происходящее.

Какой же он деятельный идиот. Как отлично падал. Я менял условия эксперимента, мазал грязью его лицо, но хоть бы хны. Люди помогали ему, заводили беседы и в результате все было очень весело…, а он успел познакомиться с несколькими девушками 

 что ещё хуже…, в отмеску за мою пакость, Давид назвал меня гением, а Гению сразу же пришла в голову идея намазать его чем-то очень вонючим, и посмотреть что будет, но я остановился. Конечно, после такого случая он рассказывал много лестного и, что придумал сам один из известных экспериментов начала эпохи социальных наук. Так я стал исследователем социо психологии.

Впрочем, жаловаться нечего. Когда я привык к его тупым ответам и вдоволь назлился, мне сложно было вообразить себя без его сопровождения. Особенно тем летом, когда Лагушь напоминал про Логос, он как бабушка превратился в продолжение моего я.

Согласно плана, мы должны  были отправиться на море, и тогда я вернулся к электричкам, которые все ещё ходили здесь. Я видел большой пустой город перед пустынными дюнами, с домами из старых фильмов, я видел большой храм, который не стал достроен и за сотни лет, как не сбываются человеческие мечты, оставаясь словами, снами с друзьями. Я видел море, не океан, но такое же великое и бесконечное.

Храм напомнил мне про дом, про Тихий океан, его длинные башни были похожи на игрушечные башенки, которые будучи ребёнком отливал я, смешивая в ладошке воду и песок. Я часами мог возиться в песке, ощущая, что могу делать с ним все, что захочу. Возможно она чувствовала тоже самое, заставляя меня играть с квинтипалом, или разучивать на нем баха. Я был её песком, который ускользает сквозь пальцы, как ускользает время.

Возле храма водились разные типы, подозрительные и забавные. Один из них что-то играл на естественном инструменте из нейлоновых струн.

Кто знает,  чем путь увенчан?
Скажет лишь вам глупец.
Как знать что с Тобою встреча
Будет одна из встреч….
Следуя за звездой сколько отваги есть
Что обретем мы наконец?

Вытягивая ноту за нотой, он повторял: «что обретём», потом: «скажет лишь вам глупец», и набирая в лёгкие воздуха, уходил на припев: «la sagrada familia».

Смысл слов этой древней песни был непонятен, но воображение почему-то заменило слово «путь» на «железную дорогу», «звезду» на свет электрички, «путь увенчан» на последнюю станцию, и саму ситуацию представило, как судьбоносную, возможно романтическую встречу c важным человеком.

Ох как стыдно было потом за такие мысли, когда мы пришли на смотрины к кондессе, которой было целых сто семнадцать по одной версии и даже сто двадцать по другой версии лет. Такие смотрины или «реунионес сосиальес» как говорили местные, были обычным делом. Люди собирались по приглашениям, поговорить про разное с другими, более умными, начитанными и образованными людьми. Особый интерес представляли те, кто, прожив жизнь не только не утратил здоровый вид, но и здоровый ум. Говорят, они и устраивали такие вот «реунионес сосиальес», чтобы не потерять связь с реальностью. Здесь было много… очень много странных людей, даже страннее, чем я сам, и мне нечем было удивить хозяйку вечера. Никто не хотел слушать, про ребёнка из…, как она назвала «из семьи луддитов». Потом она спрашивала тех, кто впервые приехал на берег средиземного моря, что они видели, что слышали, и когда очередь дошла до моего предательского языка, который процитировал начало песни, она вдруг оживилась и спросила: «Что же вы поняли из этой песни?»

Истинно вопрос с подвохом, и я попытался прикинуть, как лучше разыграть карты, лишь бы не сгореть со стыда, хотя дымок уже еле-еле выползал. Я ответил, что приехал из другой страны и плохо знаю контексты, чтобы понять смысл. «Да, контексты. Контексты утрачены» – сказала она, – «К примеру, когда последний раз ты ел на обед утку?» «Лет пять назад, наверное, ел» ­­­– сказал я. Она приподняла брови: «И ты трогал её руками?». Я кивнул. «И даже знаешь как она выглядит?» Впрочем, как она выглядит я не знал, или даже если знал, то не знал, что это была именно утка. Она снова повторила изначальный вопрос, с любопытством заглядывая в глаза. Ну что ж, мой язык ответил то, что было на уме и то, что она по-видимому ожидала. Я сказал, что песня, наверное, про романтическую любовь между людьми, и сказав это знал, что случится дальше: она улыбнётся. Ну конечно же! Именно так и было. Она улыбнулась, а потом пояснила: «И правда про любовь, и правда между людьми. Песня о том, как три мудреца Каспар, Бальтазар и Мельхиор пошли за звездой, чтобы поклониться младенцу».

Она медленно приподняла лёгкое тело с массивного кресла, показалась во весь рост, с идеальной осанкой, тонкими, но крепкими руками и длинными пальцами. Мелкие, лишь местами глубокие морщины рисовали на её лице узоры, похожие на паучьи сети, центры которых сходились к маленьким светло карим глазам, которые внимательно следили за моей реакцией.

«Первый раз на такой вечеринке?» — спросила она, не ожидая ответа. «Скажи, когда ты был ребёнком, был ли случай, когда было очень весело, а потом случилось наказание? Помнишь почему было весело?» Помню. Когда было шесть лет, я вытащил из дома красивый горшок для цветов, намешал туда кучу грязи, песка, щепотку травы, соль, перец, чёрных жуков, тёмно-синих мокриц, три крыла бабочек, лепестки пионов, немного фиалок, конечно плюнул в самую гущу, и размешивал палкой. Когда бабушка спросила о происходящем, я сказал, что «отлаживаю».

«И тебе не приходило желание снова заняться этим теперь?» — задала она странный вопрос, на который конечно же стоило ответить «нет». «Видишь, дети пытаются наполнить свою жизнь событиями и, к счастью, им не так много нужно. Один горшок для цветов, воображение — и у тебя уже есть смысл. Взрослые имеют те же потребности, но горшок с грязью больше не возбуждает их воображение. Они требуют большего.» Она обвела рукой зал. «Как видишь им нужно намного больше, намного.» Она ходила рядом, вокруг и от неё невозможно было оторвать глаз. «Когда-то давно люди использовали клетки, помещали туда животных, и в специальные дни, которые назывались выходными, обычно это была суббота или воскресенье, ходили смотреть на животных.» Она подошла совсем близко, и я смог услышать аромат её кожи, похожий на запах библиотечных жёлтых страниц, одного со мной роста, ей было достаточно лишь подойти к уху, чтобы прошептать: «А теперь они приходят сюда посмотреть на меня, чтобы наполнить свою жизнь, и нелепо скрывать, что я делаю тоже самое по отношению к ним. Я — животное в клетке, так как ни с кем не могу поговорить, они — животные в клетке, потому что им нечего сказать». А нечего им сказать, потому что с ними ничего страшного не происходит, додумал я её мысль и вспомнив про Давида, задал ей непростительный вопрос: «Что самое плохое случилось с вами?». И она ответила, даже не дослушав вопрос до конца, показала пальцем на себя: «это». И хотя в тот момент ответ не был совершенно понятен, как непонятен он и сегодня, я мог хотя словить его запах, ощущения и боль, которые она излучала в тот момент. Я хотя бы имел шанс догадаться о чём, она думала.

А потом на её вечере, появились они. Эти самые странные люди, которые только и делали, что рассказывали истории, чаще всего истории жуткие, страшные. Одну из них я запомнил особенно. Молодой человек, ходил по городу и рисовал всюду надписи: «Апокалипсис через 300 дней». Его несколько раз ловили общественники, он стирал, а потом снова и снова писал. Когда его спросили зачем он это делает, он ответил, что мечтает про ужасные события, которые случатся с людьми, война, революция, хаос. Но он вовсе не был сумасшедшим, не болел шизофренией или болезнью навязчивых состояний. Они и правда искренне мечтал про апокалипсис. Ходил к пустыне, в опасные зоны, скитался в полях, проводил время с кронестерами, жил в палатках, на природе, курил в противогазе, ел мухоморы, купался ночью при луне голый, палил костры из мёртвых деревьев на берегу средиземного моря. Но всё было нормально, пока в один прекрасный день, во время сиесты, солнце светило высоко, он бродил по улице. К нему подошла милая девушка, спросила дорогу, а он развлекал её, говоря на разных языках, которых знал шесть штук. Они мило побеседовали, а через несколько минут уже спешили туда вертолёты и машины. Он вернулся на ту самую улицу, где встретил ту самую девушку и увидел четыре трупа, среди которых было тело той самой девушки и та самая надпись, сделанная им. Прямо в том самом месте, где текли реки крови, было написано: «Апокалипсис через 300 дней». Вспомнив, что с того дня, как он сделал надпись прошло ровно 300 дней, ужас обуял его и он побежал к кладбищу деревьев, где умер без воды еды и движения. Говорят, что его череп все ещё висит на оливковом девере между морем и пустыней, а зубы раскиданы на песке.

Мы конечно же поехали туда, по двум причинам. Давид хотел побывать на кладбище деревьев, а я, мечтал покататься на электричке.

Традиции одиночества

Нет ничего более наполненного традициями, чем похороны и свидания. И если с первым никто не спорит, то со вторым сложно согласиться. Но только на первый взгляд. В свиданиях всё вымерено. Слова известные, глаза печальные, места заветные. Порой традиции настолько сильны, что иногда в местах свиданий определён не только чёткий порядок кто, где, кого, но и «парковки» закреплены поимённо и, даже, как говорят, передаются по наследству! Вот за этой ёлочкой стоял Вася, за туей – Петя, а вот рядом библиотека. Не хотите пройти в библиотеку?

Традиции. Они сильны. Как никогда! Даже если используете клятые онлайн приложения, традиции – это первое, что выходит из тени и предъявляет невидимые правила. Если человек отвечает на вопрос: «Что ищешь» – «Привет», значит, он попирает традиции. Это плохой человек, и место ему в чёрном списке. Если на свидании он говорит, что у него защемило сердце – это традиции. Натёр ноги – снова традиции. Сбежало молоко – традиции. Внезапно поднялась температура – конечно, традиции! И горе тому, кто не чтит их. Горе, ибо девственны несведущие и не знают, что творят.

Условности окружают человека, словно мухи; система знаков, предписаний, определяющая миг будущего. Если при знакомстве вы спрашиваете, какие фильмы он смотрит, значит, вам искренне плевать. А если спрашиваете, какие книги читает, то вы либо хотите пройти в библиотеку, либо…. Что-то страшное есть в людях, которые спрашивают о книгах, и что-то извращённое в тех, кто задаёт вопрос о теме научной работы на первом свидании.

Милая традиция говорить о том, что нравится. Иногда это откровенный практичный разговор с целью выяснить предпочтения, но чаще всего – ширма для пустых разговоров. И весьма пошлая. Если бы люди на самом деле хотели говорить о том, что им нравится, они бы говорили о сахаре, алкоголе и наркотиках. Но они стыдятся. Всегда! Почему это запретные темы? Ведь можно прийти на встречу, приняв на грудь двести грамм коньяка, но нельзя поговорить о пирожных и каннабисе? «Какое у тебя хобби?» – спрашивают они. А у меня даже нет возможности сказать правду, ведь я не хочу «всё испортить», верно?

Если не желаете говорить о том, что нравится, говорите про то, что бесит. Вы обнаружите, что есть множество вещей, которые вызывают раздражение одинаково. ООН, которая постоянно беспокоится. Кровать, которая бьётся спинкой об стену в два часа ночи, потому что сосед показывает чудеса эквилибристики. Все эти люди, которые пишут, но никогда не приходят. Ожидания, которые не сбываются. И, наконец, секс, который в начале обещает избавить от одиночества, а потом на кульминационной ноте даёт понять, что «ничего и не менялось». Или хуже: бесконечный конвейер из встреч, где вы как будто устраиваетесь на работу, проходите десять собеседований и одновременно сами их проводите, что одинаково извращает и отвращает. Свидания, как и власть – развращают. Неужели совпадение?

Есть способ это сломать. Нужно вообразить, что человек, с которым встречаетесь, бессимптомно смертельно болен. У него рак, метастазы пошли в почки, просто никто не заметил. И вот через час-другой он буквально отключится и упадёт навзничь, как только расстанетесь. Это крайний раз, когда кто-то видит его. Последний вечер для слов и нежности. Потратьте их не жалея. Пусть он уйдёт с достоинством веря, что был симпатичен. Хотя бы сегодня. Ну хотя бы вам! Ощутите надрыв струны, прильните к горьким устам ангела смерти и вкусите надежду. Почувствуйте: несмотря на то, что вас разделяет расстояние в пару метров, на самом деле это как пропасть от земли до другой экзо-земли. Потому что так и есть. Человек не может прикоснуться к человеку, как бы он ни хотел, как бы ему ни казалось возможным. И все разговоры о том, что нравится или бесит – не могут сделать людей ближе. Стоят ли они времени, даже если традиция требует?

Точно так же, как яркое солнце выжигает волосы, точно так же цепочки свиданий превращают людей в чистые инстинкты, предсказуемые реакции и прочитанные книги. Есть ещё одна древняя традиция: традиция «лишь бы всё не испортить». Доводить ситуацию до цугцванга, строить дом, но мало по малу терять крышу, стены и фундамент, и в конце концов сказать: «Я сделал всё, что мог» вместо того, чтобы снести в ноль. Непринятие затрат – очень по-человечески наивно и неизбежно.

Хотите другой секрет? Навязанный долг. Излучайте крайнюю заинтересованность и обеспокоенность (почти как ООН), и человек почувствует себя должником. Не только горы двигает упорство, но и людские чувства. Напишите раз, два, отобразите заинтересованность. Будьте немного навязчивым, но мягкой силой, и сила победит сомнения.

Есть другая крепкая валюта – внимание, не только кошке приятно. Казалось, людей становится всё больше, а внимания всё меньше. Мировая инфляция, дефицит. Человечество придумало банки внимания, сети и лайки-наливайки для хранения, замораживания и просматривания. А внимания как не хватало, так и не хватает всё больше и больше. Поэтому пишите, Саша, пишите, пока годы золотые. Пусть на дворе непогода, пусть осенний дождь не располагает к рандеву, просто сделайте усилие и напишите снова. Отбросьте гордость и предубеждение, используйте нужный ключ, правильный подход и пишите. Пишите, пока бог любопытства не возьмёт своё, а он возьмёт, если удача улыбнётся. А удача улыбнётся, если дать ей шанс. Давайте в долг и воздастся вам по словам вашим.

У некоторых людей есть традиция: «лишь бы всё не испортить». Те, кто придерживаются её, обязательно согласятся, даже если не хотят. Они настолько боятся «испортить всё», что готовы поехать на встречу с незнакомцем в дождь, когда осень велит быть дома. Идеальные люди для тех, у кого есть терпение и внимание.

В конце концов, любопытство съедает вас, и сквозь сомнения вы берёте зонт, выходите из подъезда, дождь как на зло заканчивается прямо перед носом, которым недовольно вертите, ожидая маршрутку. «Какой ужас», – думаете вы, пытаясь понять, почему столько всего было отдано именно вам без всяких причин, хотя столько раз было сказано: нет, нет и ещё раз нет. Ведь осень, тьма, плохая погода – это оправдание. Или нет? Может быть, правда - рак терминальной стадии? Конечно, вы даёте себе обещание наказать наглеца, если рандеву станет скучным, но любопытство уже подогрело молоко на плите, расплескало подсолнечное масло и вскружило голову. Трамвай-желание на колёсиках уже ищет вас в тёмном городе, на тёмной-тёмной улице, с тёмным-претёмным зонтом.

Топик подкатывает к кафе как раз недалеко от той самой библиотеки. Не забывайте традицию: нужно казаться милым и говорить безобидную ерунду. Вы заходите, движетесь мимо столиков вглубь, словно в казино ищете однорукого бандита. Стучит воображаемое туше, потом гонг. Интрига. И вот за тем самым столиком, который предназначен судьбой, сидит он – улыбчив, красив и, по традициям, заботится о вас так, словно вы ему родная мать! Да боже мой!!! За что мне всё это?! 

Первое время вы проверяете нет ли под столом скрытой камеры. Вы смотрите на него всего пару минут, а уже раздеваете и мысленно укладываете на стол вместо чашечек кофе, скрывая варварские помыслы ехидной ухмылкой. Здесь вы следуете древней традиции: казаться скромным и не играться с едой раньше ужина. Конечно же, он большой и сильный, с добрым ясным взглядом, всё как по заветам древних писаний, заказывает вам кофе, а вы забрасываете блесну похвалы, чтобы не соскочил. Гадина! Пусть только попробует! 

Есть и такая добрая традиция: хвалить за глаза, особенно если они красивые, даже если нет – всё равно. Главное расслабиться, вспомнить про терминальную стадию рака и понять, что на самом деле вы ничего не понимаете. Смотрите в другого человека, а на самом деле вглядываетесь в пропасть, испытывая ужас и восхищение. И пропасть смотрит на вас тоже! Дааа!!! Это на самом деле ужас и восхищение! Ужас – потому что неизвестность, и восхищение – ровно по той же причине. Недавно учёные установили, что люди мечтают о сексе с человеком, который бы был им хорошо знаком, но при этом неизвестен. Тот случай, когда знание убивает желание!

Догадываетесь, кто лучше всех занимается сексом? Люди со склерозом!!!

Есть традиция: не хотите много говорить – спрашивайте. Попросите рассказать о себе и зацепитесь, крепко сожмите за эмоциональное. Люди делятся на два типа: те, кто умеет рассказывать о себе, и те, кто хотел бы. Он оказался из первых. И пока я пристально следил за ним и фантазировал, он успел поведать про работу, успехи в спорте и хобби. А потом хвастливо заикнулся о плохих людях, которых превзошёл. Моё бесстыжее любопытство ухватилось за эту нить и потянуло.

Хорошая традиция - никогда не касаться болезненных тем, особенно на свиданиях. Погода, политика, мода, искусство, глупости, да что угодно, только не значимое. Никаких вопросов о зарплате. Получает много – подумает, что не интересен, получает мало - подумает, что вы ищете, куда податься. Не касайтесь скользких тем, потому что рыбка сорвётся.

Он замолкает, изменяется, бледнеет, словно старый телевизор перещёлкивается на сломанный канал. Тело сжимается и разжимается как пружина, мускулы суетятся под тканью. Омут памяти захватывает сознание, отражая тени прошлого, одноклассников, знакомых, семью. Сперва он говорит медленно, потом всё быстрее и быстрее. Как старый проигрыватель, который вот-вот разгонится. 

Я молчу, поздно сворачивать.

Маленький разговор превращается в монолог. Больше не хочется воображать его голым на столе. Он вспоминает про детство, про школу, вспоминает, кто травил его и издевался. Его губы иногда искажаются, отражая зов гнева, когда он сладко зачитывает годами заученный приговор. Перечисляет каждого, словно судья, по имени. Кто спился, кто потерялся, кто прогулялся. А он? А он, конечно же, выжил и доказал всем. Когда он говорит, что у него отличная работа и высокая зарплата - это звучит как злая насмешка. Как если бы человек, которому отрезали ноги, хвастался, что его носят на носилках, и наконец-то ему не требуется ходить.

Сижу, словно на похоронах, читая, скрытые на лбу, в свежих морщинах, строки про стыд, про боль, про всепоглощающую месть, про мысль о том, что он сделал всё сам. Я в ужасе, и не только из-за того, что чувства, проходя через его тело, проходят через моё,... но и в ужасе от того, что упущено главное. 

Никто не был наказан никем. Никто не стал хуже никого. Никому не лучше от никого. И никто не может сделать себя.

Ужас охватывает и потому, что мне тоже нравится думать, будто всем управляю Я. Есть такая традиция: считаться творцом себя. Сказка про человека, который сделал себя сам, известна каждому. Самая древняя, мрачная и самая проклятая традиция. Хотя слова написаны, известны, никто не смеет поднять их из бездны и произнести вслух. Как будто проклятая запрещённая картина на самом видном месте, но все делают вид, что её нет.

Я пытаюсь вырваться из ужаса, мысленно бросаю кофейную чашку на пол. Традиция: вы должны вести себя хорошо. В воображении чашка медленно падает и разлетается, будто хрустальная, на тысячи осколков. Как и человек предо мной, словно склеенный детскими руками, неумело и неуклюже, но остающийся суммой частей, а не целым. Он смотрит на меня без слов и, возможно догадывается, что снова и снова я разбиваю чашку, имея власть только над воображаемым, точно как и он сам. Его щёки наливаются румянцем, глаза блестят, а моя рука тянется к зонту, который еще не был использован. Я понимаю, что должно случиться. Но есть традиция: если вы собираетесь плакать…. 

Запишите. Если вы собираетесь заплакать, вам нужно сперва выпустить одну слезу слева, а потом, через минуту, вторую – справа. Не перепутайте! И главное, вы не можете закатывать истерику, кричать или бить ногами. Вы должны держать себя в руках, как и все остальные дни до тех пор, пока смерть не освободит вас. Не освободит от обязанностей, которые вы никогда не брали по собственной воле.

Я смотрю, не отрывая глаз. Он расправляет широкие плечи, губы неопределённо изгибаются и воображаемые осколки личности вдруг сходятся воедино так великолепно, что приходится сдерживаться, лишь бы не закричать. От радости. В его лице читается самое прекрасное, что может случиться в человеке: принятие слабости и свобода. Время замерло, чтобы память наелась сполна и запомнила истинную красоту. Чтобы она унесла с собой хотя бы частицу того, чего не каждый день увидеть, и не каждую ночь познать.

Но традиции возвращаются. Его руки смыкаются, он восстанавливает утраченную власть над телом, на котором как на трупе Франкенштейна снова проступают тряпичные швы. Я пытаюсь удерживать в памяти то, что видел несколько секунд назад, отмахиваясь от чувства беспомощности и удивляясь, как сложно признать хрупкость, даже если ведаешь о ней. 

Что случилось с нами? В какой яме человечество откопало скрижали? Не знаю. Но это не случилось ни на горе, ни на небе. Их достали из пропасти, самой тёмной страшной пропасти, куда только заглядывал человек. Ему не пройти мимо ни за что. Никакими хитростями, никакими традициями не отменить того, что он слаб и никогда не будет править собой, как бы того хотел.

Я бы мог произнести всё вслух, но как же?! Если никто не услышит, а если и услышит, то возненавидит. Незнание по желанию, акрасия: когда всё понимаю – но не хочу. Ведь нет секрета, но кто же рискнёт? По крайне мере до тех пор, пока не узнают о том, что слабость и хрупкость прекрасны. Пока не увидят, что бесконечно малое и незаметное и есть самое дорогое, настоящее стоящее. Как же об этом говорить, если традиции сильны? Если они и есть тот самый тайный клей, которым собраны тряпичные осколки общества, и без которого оно снова рискует развалиться на миллиард кусков. Что если ничего кроме традиций не удерживает человечество от того, чтобы оно уничтожилось, а что если наоборот? Традициям поклоняются не ради мудрости, а из-за страха остракизма, но именно они разрывают душу на одинокие обрывки, и они же связывают эти обрывки в нелепый комок одиночества.

По традиции я должен был бы ему сочувствовать, взять за руку или обнять. Я собирался снять с него одежду, но получилось, что он снял кожу, и это нисколько не романтично. 

На улице мы оба молчали, я наблюдал, как его лицо мелькает в свете сломанного фонаря, который то и дело заикался, мигал. Мы пожали руки в полной темноте, по традиции и по традиции обещали связаться. По традиции люди стараются не высказывать правду в лицо, потому что считается, что правда, брошенная в лицо, - что брызги грязи, заставляет того, кто произносит, нести ответственность. А зачем нести ответственность, если всё и так уже ясно, правда?

* * *

Он звонил. Снова и снова. Снова и снова, каждый раз инициируя и отменяя встречу. И в этом некого винить, ведь одно дело встретиться с тем, кто видел тебя без одежды, а другое дело – без традиций…

Звонки ушли в СМС с текстом «как дела», пока не исчезли полностью наподобие того, как исчезают следы на песке.

По традиции я должен был бы оставить финал обнадёживающим. Должен написать о том, что любовь побеждает, что разбитые чашки склеиваются, если сильно того захотят, а человеку под силу изменить человека. Я должен копировать традиции, чтобы вы несли их дальше, как несли свой крест те, кто прожили в преклонении перед ними. Мне нужно посеять надежду. Но посеять на поле страха, как сделал писатель, которого читал я, и писатель, которого копировал тот, кого читал я, и сказитель, которого слушал тот тысячи лет назад, кого копировал тот, кого читал я. По традиции я должен сделать всё перед страхом забвения. Потому что не писатели копируют идеи, а идеи копируют писателей. Традиции создают нас. Они управляют нами и определяют.

Но больше всего меня пугает иной страх. Страх потерять те секунды свободы, которые иногда случаются, и которые так безумно тяжело прожить самому. Но стоит?!

С семи лет я ждал, когда она умрёт. Потому что именно в семь лет пришло понимание, что это случается со всеми. Значит и со мной. В тот миг хотелось зарыдать и забыть, что она сказала.

Там был океан. Впервые что-то настолько большое, когда можно вертеть головой налево и направо, а он не заканчивался. Он уходил бесконечно далеко, и как не пытайся дотянуться воображением за горизонт, он был повсюду, и казалось небо становилось его продолжением. 

Тогда она сказала: "Люди умирают, и я умру". Мне вдруг стала ясна разница с океаном. Я – не океан, я как все, я уйду. Она заметила перемену в моем лице, и утешила: "не переживай обо мне". Глупая. Мой страх был не про нее, и не из-за того, что останусь один. 

Прошло пять лет, когда я стоял перед ней, как перед океаном. Теперь она была безбрежной, всюду. Все вещи вокруг когда то касались её. Все запахи вокруг были ее. Всё мысли вокруг были про неё. Всё вокруг говорило про неё. Но её самой не существовало… если не считать бледное укутанное тело-полено, вымытое и натертое гримом, словно для представления.

Меня ужасало не одиночество, а то, что оплакивая её, оплакивал маленькую смерть себя. Я почему-то знал, что больше не буду жить как жил, а значит не буду таким как был. И бесконечно жалко, что нельзя вернуться за ту грань, когда было возможным мирно наблюдать за океаном и не догадываться о смерти.

Тогда я плакал один раз на многие годы вперёд, и эти слезы не были о ком то другом. А мне хотелось бы, чтобы они были о другом. Если бы у меня кто-то умер настолько сильно, чтобы я мог страдать. По настоящему, а не как сейчас. 

Ночью много раз снились похороны неизвестной личности на которых рыдалось как в последний раз. А однажды, под яркой луной, я проснулся в поту со знанием имени и фамилии неизвестного человека, в полной уверенности, что он существовал. 

У него было странное имя и фамилие. И чего бы я не пожелал узнать, все было известно из ниоткуда. Какая-то невидимая сила писала историю внутри меня. С тех пор я не могу остановиться. 

Просто представьте. У вас внезапно устраивается маленькое возгорание. И первое что вы делаете, запускаете в огонь то, что находится у вас в руках, а потом бросаете вещи вокруг. И вы не всегда отдаёте себе отчёт, является ли вещь огнеупорной или нет. Вы можете случайно бросить в огонь что-то горючее. Скармливаете образно говоря то, что он может пожать вместо вас. Вопрос: что это за стратегия и когда мы используем её в реальной жизни?

Я не могу начать писать роман пока выдуманные герои не вырастут в голове настолько, не займут так много объёма, что сами не начнут говорить за себя. И что я придумала? Я вызываю их на интервью. Мы садимся в удобной комнате, или может быть не комнате, а в лесу, или не в лесу, а у обрыва, или не у обрыва, а в пустоте, и я прошу их рассказать три истории.

Первая: история про самый стыдный поступок, история про гордость, и... Мне интересно, сможете ли вы догадаться про третью историю. Вначале они говорят глупости, врут, отвечают банальщину и делают это моим голосом. Как это победить? Я иду на улицу, нахожу первого максимально похожего человека и… просто запоминаю его лицо. А потом повторяю всё снова.

По мере того как герой начинает говорить не моим голосом, он становится более непредсказуемым, оригинальным, вызывающим удивление и желание его понять. И когда его голос становиться максимально ясным и начинает звучать в самое неподходящее время, будь то во время завтрака, во время прогулки, встречи, я спрашиваю третью историю: про одиночество. И как правило, с первого раза никто не отвечает. Но я пытаюсь снова и снова, ведь до тех пор, пока они не расскажут эту самую главную историю, ничего нельзя считать настоящим. Почему я так думаю? Вот!

А теперь снова представьте: маленькое возгорание и вы не бежите за огнетушителем, не звоните пожарным, а забрасываете в огонь то, что под рукой. На что это похоже? На что это похоже теперь?

Есть ли у человека что-то настолько определяющее его, что, узнав это, мы бы могли сказать, что человек настоящий?

Задумайтесь над тем, что быть писателем это ещё один способ забрасывать в огонь вещи под рукой с той же самой целью. Подумайте. И если вы подумали о том же, о чём подумала я, в тот же самый момент мы все станем «настоящими». Даже если нас нет. Даже если меня нет, если я выдумана кем-то или если бы я умерла. И даже если я бы существовала, в тот самый момент я бы тоже стала настоящей. Почему? Потому что есть стена между телом и телом и через эту стену не пройти. Почти.

С семи лет я ждал, когда она умрёт, чтобы перестать ждать… и вот, ничего не прошло. В последний раз она успела изменить мою жизнь на тысячи километров, отправляя из одного места, где я не был нужен никому в другое за пол земли.

Почему она так поступила? Сколько помню, все ворчала на внешний мир, с горькой ухмылкой, называя греховным. Потом вспоминала мою мать и отца, которых видел на портретах за лампадками. Она никогда не говорила ничего хорошего о большом мире, устремляясь в эпоху молодости, будучи прикованной якорем прошлого счастья, о котором можно было прочитать лишь по её весёлым глазам в редкие моменты просветления памяти. Её прошлое было сказочным и туманным, наделенным легендарным флёром из-за которого я так полюбил одинокое убранство эки и терминалов, которых вместе с тем, боялся, как огня.

В воспоминаниях она часто ехала из точки А в точку Б, и это было самым приятным. Я панически боялся электричек, но получал море удовольствия от воображаемого соучастия в путешествии, смысл которого мне был непонятен. Я не мог разделить её чувства ожидания встречи, любви, но хорошо понимал предвкушение путешествия. Вот как тогда казалось я хочу провести свою жизнь: сесть в электричку и уехать из точки А.

Но самолёты – другое. В самолётах слишком много неба. В них не мелькает забор деревьев, и океан не наводит волной столько страха, как на земле. И я их не боюсь.

Она любила экраны, устройства с обратной физической связью. С детства приучила к игре на квинтепал, который отражал пять чувств на кожу пальцев, давая управление дополнительной реальностью. Она показывала, как создавать программы, а вечерами сама садилась в углу вглядываясь в магические символы, как люди смотрят на звёзды, уходя в полную тишину и покой. Она называла себя принцем порядка, и говорила, что род её иссекает. Она говорила, что мир предал её, что глупость победила, и всё уже решено.

Она смеялась над мохо-племенами, теми, кто решил подражать первобытным обществам, жить собирательством, жечь костры и убивать дичь. Называла их отрицателями реальности, детьми хаоса. Несмышлёными детёнышами.

Она называла извращенцами тех, кто пускал в голову магнитные таблетки, рассказывала про людей, помешанных на интеграции тела, сующих под кожу чипы, изменяющих себя до неузнаваемости, превращаясь в лабиринты экзистенции, головоломки частей и целого, калейдоскоп нелепости. Она говорила про тех, кто намеренно ломал конечности под импланты, кто платил за косметику зловещей долины. Её любимой темой был большой скандал о сексуальном насилие над андроидами, случившийся за несколько лет до моего рождения.

Секс с роботами лучше, говорила она. Настолько лучше, что, попробовав раз, человек не станет глупить с людьми. Секс с людьми нужен для вежливости. Она часто учила меня вежливости. Вежливость была её ценностью, как и порядок. Если я когда-нибудь буду с кем-то заниматься сексом, то конечно из-за вежливости. Потому что по-настоящему это нужно делать не с людьми. Вот что главное. Она осуждала тех, кто забрал эту возможность. Она говорила про двойную мораль, насилие под прикрытием справедливости и про насилие под предлогом избежать насилие. Я ничего не понял, кроме того, что….

Игры взрослых отличаются от моих. Правила нельзя узнать через прямой разговор. Тот, кто объявляет правила явно либо врёт, либо обманывается. Правила можно нарушать, если есть правила для правил. Правила для правил можно менять. Какие-то правила почти не меняются, но никто не знает какие. Правила важны, если человек важен. Правила обязательны, если есть власть. Но это не правила, а желания. Правила важно разделять от желаний, но как?

Ещё были люди, которых она называла самым страшным словом, смысл которого был утерян: коммунисты, а суть струилась из тьмы её угрожающих морщин. Она смеялась с того, что биологические родители бросали своих детей, отдавая на воспитание чужим. Коммунисты. Проклятые коммунисты, сделавшие даже детей общими.

Ты – мой. Говорила она. Ты – моя плоть и кровь. Говорила она. И я чувствовал, что это именно так. Я смотрел на своих родителей, которых создали раньше и понимал, что все мы связаны великой силой, которую нельзя победить. В её руках была абсолютная власть надо мной, и она властвовала безраздельно. И я, вторя её воли, ненавидел Тех, других, коммунистов. Вторя ей презирал конвенциональные семьи, презирал их лень и даром дарованные блага. Я презирал отсутствие труда, работы и денег.

Мы – и они. Мы были оплотом последнего края человечества. Так она говорила. Она говорила: уже готовиться око Акумы, сосущего через трубочку янтарь солнца. Уже заложен фундамент острова смерти, где хитрая многохвостая Кибицуне приспит и задобрит волшебными дарами жадного просителя, чтобы один раз и навсегда уничтожить его.

Я – ребёнок края человечества. Так говорила она. Говорила и завидовала мне, потому что сама хотела посмотреть на закат. Сама хотела бы прикоснуться к великому хаосу, пожирающему надменные надежды и иллюзию власти, которой никогда не было, но которая будучи несуществующей убивала миллионы.

Запомни. Говорила она. Больше всего бойся ничего. Ничего разрушит все. Ничего поглотит все. Смерть придёт из ниоткуда и унесёт в никуда. Глубоко внутри человека живёт абсолютное ничего, и оно жаждет вырваться наружу. Уже многие тысячи лет оно думает свой генеральный план, как использовать слабости людей, их заносчивую самонадеянность.

Она знала про смерть больше моего. Я начал узнавать про смерть только, когда ушла она. Она говорила про падение человечества, запуская длинные пальцы корни в мои волосы, рассказывала про йокаев и людей. Она предвещала ужасное будущее, презирала большой мир, работала всю жизнь и наконец, что она сделала?! Отправила письмо в службу миграции и оформила визу в Европу?

Взрослые всегда нарушают правила, потому что у них есть правила для правил. Их действия глупы и нелогичны. Как можно отдать единственного внука на растерзание коммунистов, популистов и лодырей, которые не работали ни дня в жизни? Как она могла отдать меня тем, в ком не течёт священная кровь семьи? В мир, где нет андроидов для секса, где друзей можно купить, где в мозг вставляют таблетки, где учёные ничего не открывают, где наконец создаётся демон Акума, который будет пожирать солнце, и в конце концов сожжёт человечество?

Она написала им, что я хочу стать писателем, потому что в том мире все писатели. Она не спросила хочу ли я им быть, потому что обладала всей полнотой власти. Её власть – её правила. И вот, все правила навсегда сложились в коробку.

Она отправила меня на машине в аэропорт даже после своей смерти. Она заставила лететь на большом самолёте. Она не дала мне времени попрощаться с вокзалами и станциями. Не дала времени проехать из точки А в точку, название которой ещё не придумано.

Я перестал верить её словам. Я вычеркнул из себя все, что она говорила. Ненависть к большому миру превратилась в большую любовь. Демон стал богом. А край человечества – моим лучшим будущим.

Первый раз я засомневался, когда кто-то из окружения нашептал мне, что отец жив. Я не поверил. Ещё и потому, что говорили, будто он ушёл в мохо-племена. Не верилось, но время переставляло факты, пока тени не поменялись местами с деревьями. Вот она – патриарх нашего рода. Вот она – человек, которого предал мир. Или же всё ровно иначе? Вот она – человек, который ушёл от мира. Но не так, как сделал её сын, устремляясь в леса и разжигая огонь сверлом, а иначе – как сделала она и последователи. Теперь я ближе к смыслу её слов про безумный бег времени. Она – принц порядка, пройдя лабиринт испытаний, могущественной силой воли остановила время, и изменяя шторма миров, создала идеальный Тир. А теперь её мир пал, город опустел, и я вижу магические руны вокруг, правила для правил, которые она расставила во мне за двенадцать лет.

Она использовала меня как тактильный интерфейс, квинтепал, который отзывался на её касания, как дополнительную реальность, которая менялась в ответ на её слова, как программу, которую можно было прочитать вечером, ощущая безграничную власть, которой не было у неё за пределами воображаемого Амбера. Так я узнал, что чувствует человек, которого использовали и, или любили.

Никто не хозяин.

Они спросили, моя ли идея написать в анкете, что хочу стать писателем и я солгал: «моя». Они ответили, что сейчас никто из взрослых не навязывает детям виденье жизни, так как в мире, который меняется быстрее, чем сменяются поколения, никто не знает ответов. Я спросил: «Такие правила?», они ответили нет. Ага. 

Они рассказали про синдром Дранэ, когда человек оказывается в особом состоянии из-за резкой смены уклада жизни. Они объяснили, как работает физиологическая реакция мозга, как люди закрываются в себе, уходят от реальности, создают порой не только свой маленький мир, но и целые общины. Они рассказали про одну из таких общин аскетов о которых упоминала бабушка (и конечно же смеялась над ними), где люди намеренно тяжело работали днями, а некоторые даже недоедали, чтобы соответствовать правилам. 

Здесь таких людей называли отрицателями, почти что отступниками. Слова, которые не понравились бы никому.

Пока мне проводили экскурс в историю, я дружелюбно улыбался, из вежливости, как учила бабушка, и кивал головой до тех пор, пока они не заговорили о принцах порядка, пока не затронули общество, частью которого была она, и значит, частью которого был я сам.

Принцы порядка, вот как они назывались. Вот как она называла себя. Она и такие же как она объединялись в виртуальные компании, создавали вымышленные проекты и платили друг другу выдуманные деньги. Они создавали для себя программы, с множеством ошибок, требующие поддержки отдела качества. Я ненамеренно опустил взгляд в ожидании, что мне придётся так сидеть ещё несколько минут. Но пытка прекратилась.

Как страшно, как страшно быть частью чего-то, что призирается. Но я ведь не был виноват, верно? По логике получается, не был, но по ощущениям – конечно был.

Я был тем самым ребёнком края человечества, взращенный принцем порядка, род которого обрывался на мне. Это я тот самый человек, которому в детстве помимо японских сказок читали Роберта Желязны. Это я тот самый человек, который несколько лет врал ей, что нравится Корвин, хотя в тайне восхищался Мерлином, который управлял Логосом, но больше всего моей душе был близок Рэндом. Порой я воображал, что встречаю его в электричке, и он похищает меня среди бела дня. Неужели вы подумали, что любовь к электричкам случайна? О нет. Я поеду из точки А и встречу человека, который перевернёт мою жизнь. Силой воли он откроет дромос между теневым миром и истинным, и мы уйдём. И я уйду в мир настоящий, где нет правил для правил. Это было тайной, как и то, что мы живём в отражении, в копии истинного мира. Может Роберт Желязны знал эту тайну по той же причине, по которой знал её я. Вдруг у него была такая же бабушка, или отец, рассказывающий про правила для правил, и однажды он осознал, что все эти правила для правил из-за того, что мир не настоящий. Если это так, я бы хотел встретится с ним, потому что нет никого ближе ко мне, и никого, кто бы мог понять меня лучше, чем тот, кто знает про правила для правил. И возможно, тогда бы, я на несколько минут смог бы ощутить себя… настоящим.

Всё верно. Если миры бывают отражениями, то люди тем более ими бывают. И я чьё-то отражение. Прямо сейчас, где-то сидит он, мой хозяин, создавая из тканей личности, кровь к крови, плоть к плоти своё жалкое подобие. А может быть это она? Она моя хозяин? Она, которая начертила в душе волшебные руны, управляя мной и моими желаниями. Она сделала меня писателем, и теперь, я не могу отрицать, что писатель, ведь первое правило объявлено, а те, кто меняет правила – называются лжецами. Лжецов не любят, а я хочу, чтобы они любили меня. Но что если у неё и у меня хозяин один?