Пустота

Вдруг хлынули волны летнего зноя, запах жуков, речной тины и столярного клея. Слева появился старый сервант, который нельзя было бы распознать, если бы не особая метка позади: «Олег 2013». Она была нацарапана детским карандашом так, чтобы не заметила мать, но можно было полюбоваться, если знаешь под каким углом посмотреть.

И единственный, кто знал куда смотреть, стоял именно здесь и сейчас перед этой надписью. Он погладил её с целью убедиться, что сервант не исчезнет, как человек в спортивном костюме. Но вместо надписи, излучавшей приторный запах лета, пропал осенний майданчик, а на его месте выросли стены, окна и знакомая комната.

Олег обернулся и понял: он дома. Сквозь стёкла сочилось веснушковое солнце. Тикали часы на серванте. Олег откуда-то знал, что сейчас три часа и двадцать семь минут, хотя на стрелки ни разу не взглянул. Он понемногу привыкал к новой способности чувствовать точное время, словно секунды пролетали сквозь него, и каждая выкрикивала имя: «Меня зовут жизнь» — говорила первая, «Меня зовут мама» — кричала третья, а вторая проходила тихо, пряча лицо, потому что её громко называл всякий, кто рождался.

Отныне Олег мог посещать комнату детства, вызывая в памяти запах лета, жуков, речной тины и столярного клея. Постепенно он сообразил, что возвращается в разные комнаты. В первой было всегда три часа и двадцать семь минут, узнавался июль. А в другой, жил мрачный октябрь с мокрыми качелями. Если в комнате из осени одежда валялась в разных местах, то летняя оставалась неизменной, словно застывшей в янтаре времени.

Ещё он заметил, как сложно определить время в осенней комнате, хотя часы на серванте исправно работали, в отличие от комнаты лета, где стрелки не двигались, но раздавалось призрачное «тик-так». Олег перестал доверять часам, обращать на них внимание, а они в ответ перестали следить за ним.

Открытая тетрадь на столе осенней комнаты вызвала воспоминания о школе, и Олег ощутил кислый вкус меди. Он попытался сглотнуть, чтобы смыть с языка след металла. В воображении проплыли длинные коридоры, двери класса и большой актовый зал, который тут же возник вместо комнаты. Олег с отвращением сплюнул, подумал о жуках и вернулся в июль. Ах вот в чём дело!

Разница между летней и осенней комнатой таилась в жуках. Когда Олег думал о них — он попадал в июль, а иначе — в октябрь. Школа же ассоциировалась со вкусом меди. Вот что значит быть там, где себя чувствуешь.

Подобно тому, как люди не способны вечно находится в хорошем настроении, Олег не мог вечно оставаться в летней комнате, хотя и желал её всей душой. Иногда он пытался лечь на пол, вцепиться обоими руками, всеми усилиями держать в голове запах жуков и столярного клея, но… паркет исчезал, стены таяли, появлялся туманный парк, спортивный майданчик и голый холодный асфальт. Последними из бледных ослабевших кулаков ускользали июльские лучи, и Олег снова отдавался власти пасмурного дня.

Это напоминало его прежнюю жизнь, когда мимолётный лучик радости тонул в бездне бесконечного неудовольствия.

Улыбки умирают как люди, вымываются реками печали, утрачивая первоначальный блеск, теряются за мусором обыденности и чахнут в колесе рутины. Некоторые умирают вместе с людьми, которые их помнят. Как давно вы видели человека, который бы улыбался вам не по долгу и не из-за вежливости, а потому что вы способны унести её с собой.

По причине закрытия двух учебных учреждений района, оставшаяся школа требовала расширения. Большое фое отдали под новые кабинеты. Образовался длинный коридор. Дверные проёмы пришлось переделать из-за ошибки уже после того, как двери оказались установлены, поэтому по бокам тёмного коридора дверей было раза в два больше, половина из которых работала, а половина висела в назидание.

Прижавшиеся друг к другу бледные двери и мрачный тощий коридор оказывали до мурашек мистическое впечатление.

Олег появился в самом конце коридора перед кабинетом истории и увидел на другой стороне прямоугольник света. Он сделал шаг по его направлению. Пальцами замерил расстояние между сторонами и побежал навстречу.

Олег ещё застал большое фае в первом классе. Тогда это было светлое крыло школы, куда они бегали с ребятами поиграть. У окон стояли большие горшки с листьями, напоминающими садовые грабли или гигантские папоротники. Олег носил им насекомых. Он мечтал, что однажды наберёт жуков-солдатиков в банку и оставит где-то в классе на уроке, а потом все будут смеяться и конечно же вспоминать, что это сделал он. Но он не сделал. Он не сделал, хотя были и жуки, и банка, и школа, и урок. А на следующий год он забыл про жуков. В памяти осталась только мечта, которую Олег уже не понимал. Зачем? Почему кому-то надо? Какой смысл? Что смешного?

Он остановился, чтобы приложить указательный и большой пальцы к прямоугольнику. Расстояние между пальцами было меньше светового пятна. Олег запомнил новый размер и побежал. Так он останавливался снова и снова, проверяя перспективу. Каждый раз казалось, что прямоугольник приближался, и каждый раз Олег чувствовал, что пальцы обманывают его.

Невидимая сила, которая смыкала их, заставляла верить и двигаться называется надеждой. Но там, где можно пробежать тысячи метров без одного вздоха и без одного удара у надежды нет смысла. Вся её мудрость — дать время, чтобы подумать. Время, чтобы подумать, как жить пока существуешь.

Раньше Олег был уверен, что потерял способность надеяться, поэтому признал её не сразу. Но и когда признал, то продолжал бежать. Ни усталости, ни боли не было в ногах. Он бы бежал ещё очень долго, если бы не другая сильная боль, вырвавшая его из бессмысленного побега на желанную волю.

Он вернулся в начало коридора. Открыл дверь кабинета истории, который был похож на летнюю комнату из-за того, что в окна светило вечное солнце, и подошёл к учительскому столу. На столе стояла та самая банка с жуками от которой исходил знакомый запах лета. Насекомые ползали по всему кабинету и ведомые неизвестной силой стремились попасть в банку. Чем больше их было в банке, тем сильнее на языке отпечатывался вкус жуков. Олег подошёл ближе, засунул палец в самую гущу и почувствовал боль ненависти. Но он не одёрнул руку. Он продолжал смотреть как жуки со всех щелей заползали внутрь, усиливая его чувство.

Начало тут: 

Теперь Тони прислушивался к шагам, чтобы ощутить себя живым. Шаги замедлились, всё ближе и ближе. У его кровати оказалась женщина преклонных лет. Если бы мог, Тони подпрыгнул бы от неожиданности. Он даже не услышал как дверь открылась, и ему на какой-то миг показалось, что перед ним присела смерть.

Женщина помотала головой и с улыбкой сказала: «Ну какая же я смерть». Тони подумал о том, что всё это ему приснилось, но улыбнулся в ответ левой половиной лица. «Ничего другого тебе не оставалось, да?» — спросила его женщина, похожая на смерть. Тони вспомнил о том, как вчера к нему пришла Энни. О том как именно она пришла. Формально пришла, формально села рядом с ним, формально смотрела ему в глаза, формально покинула его, словно они вовсе и не были знакомы. Улыбка сбежала с половины его лица.

Женщина внимательно заглянула ему в глаза. «Нет, тебя это не беспокоит. Ты весь как один сидишь в этих мыслях. Можно сказать, что вся твоя жизнь только и осталась в них. Так бывает, Тони. Так бывает, когда пытаешься все мысли и чувства поместить в газонокосилку, а потом кто-то ломает её и ты ломаешься вместе с ней.»

Тони кивнул. Он ощутил как тёплая рука, похожая чем-то на руку его бывшей жены сомкнула ту его ладонь, которая всё ещё была способна внимать. «Нет, это вовсе не смерть» — подумал Тони. «Да, ты прав» — ответила женщина: «Смерть уже была и сделала своё дело. Никто во всей вселенной не в силах починить газонокосилку». Она сжала его за руку: «Но последнее слово может остаться за нами, как тебе такое Тони?», — и добавила: «Услуга за услугу». Тони бы сказал, что ничего другого ему не оставалось, но в этот раз он и сам был не против.

Утром Энни раздражённо заметила свежее письмо, ожидая что-то неприятное, она удивилась, когда развернула конверт. Она ещё больше удивилась, перечитав дату отправления на штампе. Письмо было отправлено как раз в тот самый день, когда газонокосилка сломалась, и за день до того, как сломался Тони. Она с волнением перечитала письмо. Потом снова. Потом позвонила Гевору, чтобы предупредить по работе, позвонила Дэну, попросила прощения, и поехала к отцу. Через три часа она сидела на том же месте, где ещё вчера была женщина похожая на смерть, и точно так же сжимала здоровую руку Тони. Тони молчал, но Энни уже услышала от него всё о чём только мечтала.

«Энни. Следовало бы начать это письмо так. Дорогая Энни, я осознаю сколько боли и неприятностей доставил тебе. Но это не было бы правдой. На самом деле, Энни, я не осознаю сколько боли и неприятностей доставил, и мне страшно об этом думать.

Я хочу рассказать тебе, почему тобой горжусь. Уверен, ты этого не знаешь. И если я просто скажу: «Я тобой горжусь», — не поверишь.

Всё началось очень давно. Моя бабушка Эллис, твоя прабабушка была вторым ребёнком в семье. У Эллис был старший брат: спортсмен, красавец, самый популярный парень в школе и любимчик семьи. И вот однажды Эллис пришла к родителям и рассказала им о том, что якобы старший брат её изнасиловал. Родители не поверили ей, а несколькими годами позже её брата посадили за изнасилование одногруппницы. Больше к этому вопросу никто не возвращался.

Эллис выросла, стала прекрасной женщиной, но в глубине души желала отомстить родителям за недоверие. Она решила доказать им и самой себе, что является плохим человеком, поэтому вела неблагочестивый образ жизни. Эллис выбирала мужчин одного за другим, захватывала их, пользовалась и бросала, веря в том, что таким образом у неё есть над ними власть.

На этом её жизнь могла бы завершится, пока она не встретила именно того парня, который полюбил её по-настоящему, и не хотел её бросать. Так на свет появилась моя мама, Роуз. Но несмотря на то, что мой дедушка любил Эллис, и возможно Эллис была не безразлична к нему, их отношения были настоящим адом, в котором и росла Роуз.

Наверное, Роуз, моя мать, показалась тебе кроткой женщиной. Но это была лишь маска девочки, которая привыкла жить в семье, где отец и мать ненавидят друг друга. Роуз знала обо мне всё, что я делаю не так, что я делаю так. Она следила за каждым шагом, и очень скоро я понял, что наказаний за ошибки мне не избежать, что мир состоит из боли и огорчений, если ты не косишь свою траву, которая всегда нескошенная.

Я не обвиняю свою мать. Ничего другого ей не оставалось. Но у меня был шанс сломать это, ведь я как никто другой знал, насколько ужасно жить в семье, где с тобой обращаются как с газонокосилкой, где думают, что ты газонокосилка, и любят тебя как газонокосилку.

Мне стыдно, что я не справился, Энни. Я не справился. Но у тебя получилось. И поэтому я тобой горжусь. Ты сейчас поймёшь почему.

Помнишь тот день, когда вы пришли с Дэном. Я и правда подумал, что он отличный парень, но я понял, что ты привела его только для того, чтобы быть мне хорошей газонокосилкой-дочерью. А я как хороший отец-газонокосилка не мог допустить, чтобы моя дочь вышла не по любви, ведь я и сам женился на женщине-газонокосилке.

 Я знаю, ты считаешь свой первый брак ошибкой. Но это было твоим первым решением на пути, чтобы сломать проклятие, которое несёт наша семья уже много лет. И пусть это было неидеальным решением, я знаю как много усилий потребовалось, чтобы его совершить.

Поэтом я горжусь тобой, Энни. И когда у тебя появятся дети, а они появятся, Энни, они родятся свободными от ошибок прошлого.

Попроси за меня прощения у Дэна.

Люблю тебя, твой отец»

Когда в палату вбежал Дэн, Энни сидела в слезах, держась за руку отца. Впервые за много лет она по-настоящему улыбнулась. Все её ошибки и невзгоды показались маленькими и не значительными перед огромным будущим, а рядом оказались те, кого так не хватало.

Тони посмотрел на Дэна, потом на Энни и закрыл глаза. Ничего другого ему не оставалось, а теперь и не требовалось.

Порядок и Глупость

1. Порядок требует много усилий пространства и времени.
2. Чтобы объяснить первую мысль понадобиться много места и времени. Если это не так, значит мысль в пункте 1 ошибочна. 
3. Глупость не требует много пространства и времени, но способна занять всё, что осталось. Тоже требует много усилий.
4. Есть ли разница между усилиями Большой глупости и усилиями порядка? Чтобы найти ответ на этот вопрос понадобиться много пространства и времени.
5. Чем больше глупость, тем бОльшим порядком она кажется. Тем больше таланта и искусства в неё вложено. 
6. Чтобы отличить гениальную глупость от Порядка, нужно много усилий и времени. Этот пункт согласуется с 1 и 2 и 3.
7. Любые достижения являются результатом удачного стечения обстоятельств в бОльшей степени, чем усилия. Думать иначе -- приятно, а потому смотреть пункт 3.
8. Люди не глупы, но умно мыслить больно. Думать по накатанной - приятно. Думать сквозь боль ещё нужно научиться, хотя постоянно заниматься этим никто не сможет.
9. Человек не личность ровно настолько насколько он принадлежит группе людей. Однако не принадлежать группе человек не может, тогда он не совсем человек. Но кто сказал, что быть не личностью плохо? А кто сказал, что быть личностью хорошо? 
10. БОльшая часть человеческой культуры -- глупость умноженная на мечты о невозможной жизни, которая приправлена страхами. Считать такую культуру ценностью -- порождает ещё большую глупость.
11. БОльшая часть мудрых мыслей -- результат гордыни или оправдания "чего-то". Умная мысль не может состоять из трёх слов или предложения. Такова суть ПОРЯДКА, смотреть пункт 1.
12. Если вы чувствуете обиду, раздражение и желание поспорить, читайте пункт 3.

Майкл пришёл к выводу, что, избавив Джимми от страха потерять зрение, он избавиться и от самого Джимми. Наблюдая над работой Мемры, он переосмыслил понимание любви. Люди сходились не ради продолжения рода, а ради продолжения жизни идей, что носили под сердцем. Мир вовсе не принадлежал людям. Он принадлежат тому, что не существовало в полном смысле этого слова, но тем не менее, было совершенно реальным.

— Джимми, — сказал Майкл, — Я поговорил с Чарльзом, и мы нашли способ вернуть тебе зрение, когда ты потеряешь своё полностью. Есть такой способ. Можно вырастить в затылочной части мозга световые рецепторы и туда подавать сигнал с камер, которые буду вставлены в глаза. Эта операция конечно же стоит немалых денег, но она реальна. Кроме того, — добавил Майкл, — возможно к тому времени как твоё зрение значительно ухудшиться, появится более совершенный способ.

— Спасибо, Майкл, — Поблагодарил Джимми, — Но это не поможет.
— Почему не поможет? — Удивился Майкл.
Джимми бросил мыть посуду и сел недалеко от Майкла, положив ладони на колени.
— Я хочу сказать, если ты хочешь уйти от меня. — Джимми запнулся, — Нет. Если ты хочешь перестать приходить ко мне. — И посмотрел Майклу в глаза, — Или если ты хочешь не чувствовать себя виноватым из-за меня. —Джимми подумал ещё и добавил, — Или если ты не хочешь, чтобы я как-то мучался по этому поводу, то операция совершенно не нужна.

Казалось, Майкл понимал каждое слово в отдельности, но вместе не понимал ни одного.
— За десять лет у меня было много времени подумать, как я буду жить, когда потеряю зрение. — Объяснял Джим, — Это привело к тому, что я как будто начал жить без зрения уже сейчас, хотя глаза ещё видят. С тобой у меня что-то похожее. Я был полностью уверен, что наши отношения закончились ещё тогда. На самом деле мы уже два года практически живём в гостевом браке.

Майкл внимательно слушал и не перебивал.
— Каждый раз, когда ты приходишь я заставляю думать себя, что это последний раз, чтобы уменьшить надежду на продолжение. Наверное, ты думаешь тоже самое, но немного по-своему. Получается, как и с глазами. Хотя они всё ещё видят, но я живу так, как будто уже ослеп.

В предложении подставилась точка. Майкл постарался не затягивать с ответом:
— Джимми, — сказал он и выдохнул, — Джим. — А после сделал глубокий вдох, — Видишь ли. Нет. — Майкл отбросил какую-то фразу и начал заново. — Я не испытываю любви вообще. Не только к тебе, Джим, а вообще. Возможно, это какая-то мутация, как с твоим зрением. Поэтому мы не в равных условиях.

Джим немного приоткрыл рот от удивления, что делало его немного нелепым и одновременно сексуальным. Майкл невольно улыбнулся:
— Это необычная особенность.
— Нет, — Джим остановил Майкла, — я не про это, я про другое. Ты хочешь сказать, что всё из-за «неравных условий»?
— Конечно, — ответил Майкл, — Это было бы несправедливо.
— Только всё с точностью до наоборот! — Засмеялся Джим, — Мы как раз в самых равных условиях!

Майкл ничего не смог ответить, потому что Джим лишил его равновесия, и придерживая левой рукой смеялся прямо в глаза. Мысли в голове Майкла сдуло ветром страсти и на следующие пару часов он забыл совершенно обо всём.

Антонио играл на нескольких полях, потому что неуёмной энергии в нём бурлило в два раза больше. Его первое увлечение — нейрохирургия позволяла капаться в мозгах других, его второе увлечение — реабилитация, позволяла «восстанавливает тело» после того, как мозги уже накрылись, и наконец — гребля! Гребля делала всё сразу: вставляла мозги, восстанавливала тело и убивало время! Главное не перепутать с формулой Чарльза: убить мозги, вставить в тело и на*й время!

Поэтому Майкл выбрал единственно верный способ — отдать Джимми на греблю. На самом деле это была не просто гребля, это была гребля человека, который занимался мозгами и реабилитацией. Или если говорить простым языком: никакой гребли не было. Зато было солнце, вода, река, игры и хорошая компания. Именно хорошая компания по мнению Майкла и требовалась Джимми, а Джимми как-никак требовался хорошей компании.

Он тихой сапой зарабатывал себе на внимание и репутацию. Но очень быстро участники «гребли» осознали, что Джимми им никак не загрести, а Джимми понял, что его счастье плавает в другом болоте.

Как-то Антонио завёл его в палату с двумя девочками на четвёртой стадии лейкемии. Потом ему пришлось водить его снова и снова, снова и снова, а потом не только к девочкам, и не только к детям. Джимми нашёл место, где он стал популярен! И чёрт побери, насколько это место оказалось недалеко от кладбища. Тем не менее эффект на лицо! У Джимми прошли кошмары!

А друг Антонио посоветовал Майклу поднять его мягкое место с пуфика и заставить Джимми пойти учиться в медицинский, чтобы иметь возможность работать реабилитологом. Сума сойти!

P.S. я только сейчас понял, о какой гребле могла идти речь!!!

Лулу не любила читать новости. Читать новости любил Жан, поэтому сообщал он. Она слушала. Сегодня побили очередного «зомби». Зомби — так в глобальной сети называли людей, не имеющих электронных следов. То есть, у них мог быть аккаунт, но они ничего не писали, не пустили фото и не записывали видео. Для Мемры такие аккаунты выглядели пустыми клетками. О «зомби» Лулу тоже рассказал Жан. За последний год случилось десять таких нападений. Нашлись программисты, которые вычисляли «зомби» по пустым профилям, помещали имеющиеся данные в Базу. Ходили слухи, что кто-то пустил по сети специальный вирус, отслеживающий зомби, и ворующий с их компьютеров личные данные.

Новости про зомби вызывали ощущение беспокойства. Последнее время это чувство снова вернулось к Лулу, но она не могла найти его источник. Внешне всё было отлично. Был Жан, была семья, новая семья: идеальный круг. Жан устроил Лулу фитнес-тренером. Появилась работа. Но беспокойство не проходило.

В сети ходили разговоры. Много разговоров. Разных разговоров. В пабликах, в зашифрованных чатах. Народ обсуждал институциональных родителей.  За ними так же открылась охота. В darknet (нелегальной сети) сливали личные данные, утёкшие из правительственных баз. Говорили про ребёнка, рождённого из замороженной яйцеклетки, о том, кто он на самом деле. В сети попало видео выступления Микеле в Амор Мунди. Говорили разное. Что Микеле Чандр не человек, что он искусственная органическая машина. Что правительство создало его для замены людей. Что теперь всех натуральных будут травить или ждать, когда они умрут своей смертью.

Появились группы посвящённые естественному деторождению. Вспылили давние страхи ЭКО. Лулу сама подписалась на эти группы и была в них активным читателем, а позже получила статус модератора. Жан уже несколько раз обсуждал с ней вопросы деторождения, Лулу серьёзно решила накопить деньги для рождения ребёнка. Ходили слухи, что после полного одобрения закона про институциональную семью, детей станут насильно забирать у биологических родителей. Всё это выглядело крайне логичным. Жан говорил, что институциональные родители — это люди специально отобранные для воспитания детей, учитывая эмоциональные качества и генетические склонности к воспитанию. А возможно это и вовсе не люди, а созданные органические тела наподобие мальчика из замороженной яйцеклетки, которому «вынули» некоторые важные человеческие гены и родили неестественным способом.

Жан так же рассказывал, что когда-то давно на земле открыли генную инженерию и начали тотально вмешиваться в геном растений и животных с целью получить требуемые свойства. Потом настала очередь людей. Но теперь этого мало, так как современные вирусы настолько хорошо адаптировались к новым лекарствам, что теперь даже генная инженерия не способна остановить их распространение. Для этого учёные придумали новый тип ДНК, которым можно заменить старый, и разработали особые вирусы, меняющие химию клетки. Но пока эта технология настолько сложна, что применить её можно только к одноклеточным организмам. Именно поэтому её использовали на замороженной яйцеклетке. Опыт прошёл удачно. Микеле Чандр — первый из таких организмов. Только он вовсе не человек, это новый вид, новый класс, новое существо во вселенной. Говорят, он способен читать мысли, жить под водой или даже левитировать, хотя в последнее Лулу верилось слабо. Она никогда не думала, что реальный мир может быть настолько запутанным.

Знаете, чем женщины отличаются от мужчин?
Женщины опаздывают на свидания, ради великой цели, а мужчины опаздывают просто так! И что самое обидное: они не собираются извиняться. Ведь ПОДАРОК пришёл. (речь конечно не о колье своровски. Это он -- ПОДАРОК)

Но... могу ли я на него сердится? Ведь он фактически не знает..., что его ждёт, когда будет выходить с подъезда. Ведь Михалыч, сосед с 10ого этажа, уже установил тарелку дрожащими руками, которая держится на двух заклинаниях Хогвардса.
Или иначе говоря: Аннушка уже разлила масло...

Подарок ему приготовила я. Тостер, блестящий, красивый. Свекровь подарила мне на годовщину свадьбы. Хотела спросить её родословную подарка: кто был первым. Знаете, а вдруг этому тостеру уже 100 лет, и его постоянно передаривают.
Поэтому я нацарапала своё фамилие там внизу, на тот случай, когда снова передарят. Если он вернётся моим внукам -- они будут знать -- это семейная реликвия. А ещё через 100 лет как знать, возможно его выставят на Сотбис и мы будем сказочно богаты...

Тостер ему не понравился, задвинул под диван. Но пытается улыбаться с благодарностью! Так люблю его за эту улыбку, сразу понимаешь, что нужно прекращать отношения. Но не могу его оставить. Он сам уже давно хочет, поэтому и не могу! Жду, когда в меня влюбится. Без этого бросить не могу! Не вините! Женская месть:бьёт во все стороны по всем.

Хотя на самом деле зря я так. Он молодец. Набрал 3 кило, в спортзале. Там батончики продают анекдотические. Пресса нет, зато руки кажутся больше. Мужчина с большими руками -- эротично, а если ими управляет мозг... -- я теряю сознание! От одного вида!

Знаете о каком мужчине я мечтаю? Ты молчишь -- а он всё сам, всё сам!

Недавно была у психолога, она говорит, моё мышление иррационально. Мужчина не может читать мои мысли. И если я чего-то хочу, мне нужно это прямо объяснить. Воображаете? Я её спрашиваю:
-- А можно к вам мой любовник придёт на консультацию
-- Можно.
-- ЗАПИСЫВАЙТЕ!!!
-- Его?
-- Мои мысли конечно!

Эти психологи... никаких нервов на них не хватает. Одно хорошо, на вопрос мужа куда я потратила 20 тыс -- ходила к психологу. И он поверил! Берите на карандаш.

Мне тут как раз мысль пришла. А что если любовник умрёт сразу в кровати. Муж приходит домой, видит, что я изменила. Он хочет его убить... А УЖЕ ПОЗДНО! А в это время я вижу его кислую рожу и наслаждаюсь моментом... Главное тостер убрать подальше на всякий случай.

Впрочем, всё фантазии. Мой муж год не мог клопа на занавеске убить. Тот залез осенью, и зимовал у нас под боком. Смотрел в глаза каждое утро.

Вообще изменять плохо. Хотя все уже всё давно знают. Свекровь ведь специально на выходные болеет, чтобы он к ней ездил. Сочувствует моему горю. Ещё бы, двадцать лет с этим человеком прожить. Знаете, когда у вас сын взрослый, вы специально из дома уходите, чтобы он мог сексом заняться. Ну а что делать? 19 лет уже парню. Надо же войти в его положение. А свекровь вошла в моё. Я её за это уважаю. Молодец!

Понимаете теперь мою ситуацию? Как я любовника брошу? Что ж это получается свекровь зря болеет? Муж зря ездит. Столько усилий и всё ради меня. Как же я такое неуважение покажу.

Поэтому вся надежда на Михалыча! Ты мой любимый! Дорогой человек! Принесла ему вчера три бутылки водки. Прошлый раз принесла пять -- напился и лежат несколько дней с белочкой. План сорвался. Теперь всё по науке. Купила ему три. Проверила, чтобы в закромах ничего другого не было. Вся надежда на тебя. Не подведи. Разорви ты уже этот ПОРОЧНЫЙ КРУГ!

Посмотрел я пару сезонов Отчаянные домохозяйки. Рукоплеская первому сезону, моему любимому персонажу Бри (ну а как же психи на первом месте), я с отрешением заглянул во второй сезон. В моём воображении снова разыгрался спор:

[Неравнодушный]: Да как же можно снимать такое ****!!!
[Скептик-Циник]: Ну вот не было и опять песня: "Куда катиться мир"!
[Неравнодушный]: Нет! Ну как так можно!
[Скептик-Циник]: Но ведь это как раз самое логичное объяснение. Люди склонны делать продукт, который понравится большинству. Большинству же нравится то, что доступно и вызывает эмоции, потому что думать это вообще очень дорого. 
[Неравнодушный]: Куда катиться мир!
[Фантазёр]: Ладно, ладно, будь по вашему. Пусть люди склонны к изысканному искусству.
[Скептик-Циник]: О боже...
[Неравнодушный]: Это как?
[Фантазёр]: Допустим, высокое искусство стало культом. Всё началось... в среду 15 июля, когда группа британских...
[Скептик-Циник]: Британских?!
[Фантазёр]: Да, потому что другие бы не взялись за такую глупую работу. Так вот группа британских учёных сделала открытие века: если заниматься только высоким искусством, то можно жить в два раза дольше.
[Скептик-Циник]: (изображает фейспалм)
[Прокрастинатор]: А что для этого нужно?
[Фантазёр]: Сидеть, смотреть, читать, восхищаться.
[Прокрастинатор]: О дайте, дайте мне этот дивный новый мир!
[Неравнодушный]: И что? Что тогда?
[Фантазёр]: Ну как что. Гениев носят на руках, купают в молоке, а неучей, неспособных сдержать позывы убивают и четвертуют.
[Скептик-Циник]: Хоть что-то похожее на реальность...
[Прокрастинатор]: То есть, если я ничего не делаю, меня и не убьют?
[Фантазёр]: Да.
[Прокрастинатор]: Чемодан, вокзал, новый дивный мир!
[Неравнодушный]: То есть они убивают ни в чём неповинных людей?
[Фантазёр]: Как же это не в чём? Глупые сценарии, наслаждение тупым юмором, смакование насилия, тентакли.
[Скептик-Циник]: (изображает удивление) А что не так с тентаклями?
[Фантазёр]: А это низшее искусство.
[Прокрастинатор]: Погодите! Это что же у них и порно нет?
[Фантазёр]: Нет. Ну то есть, есть. 
[Прокрастинатор]: (с облегчением) Фух....
[Фантазёр]: Только это балет. Порно-балет.
[Скептик-Циник]: (уже не изображает удивление) Интересно, интересно, и как же это выглядит? Хотя погодите... бл**диное озеро!!! Да уж!!!
 

В жизни так не хватает возможности быть там, где себя чувствуешь. В месте, которое не мыслимо без тебя. Комната, где вырос. Двор, где игрались и дерево, под которым мечтали. Вещи и пространства пьют капли жизни, а ты сдираешь с них марки памяти, хранящие адреса. И больше никто не может вернуться к ним без тебя, туда, где вырос, где игрались и где мечтали.

В каких-то местах мы оставили больше. И не всегда в комнате детства. Иногда в парке, где чёрные фонари с гигантскими лапами освещают рукотворный пруд. Спортивные майданчики, и разноцветная детская площадка из осиротевших качелей, с которых ветер сбивает капли ночного дождя.

День за днём он открывал глаза именно там. Обычно хриплым утром, когда рассвет проигрывал в карты серому небу. В парке никого не было. Он просыпался, ходил вокруг пруда, ограждённого чугунными змеями, и думал, что пора домой. Но всякий раз как доходил до ведущей наверх большой лестницы, опускался плотный туман. И он снова и снова просыпался на мокрых качелях и вспоминал, что должен чувствовать холод, продрогшие влажные сиденья. Однако вода не касалась его, а осенний ветер проходил мимо, словно забытый друг, кутанный в пальто и c длинным дырявым зонтом.

Если бы во всемирную сеть уплыло заседание суда земель Северного Рейна, то Лулу могла претендовать стать самым настоящим мемом. Молодой человек, головная боль всех её проблем как раз давал обвинительные показания.

— Скажите, как давно вы знакомы с Лулу Ланг?
— Пол. Полгода, — ответил молодой человек.
— Вы являетесь менеджером отдела закупок?
— Да, — парень неуклюжим движением постарался поправить галстук на котором виднелось пятно от вишнёвого штруделя. И всё бы ничего, да галстук был голубым, а пятно походило на чёрный квадрат Казимира Малевича. И всё это создавало какой-то цветовой диссонанс. Лулу смотрела на галстук и пыталась сдерживать улыбку.
— А Лулу Ланг сотрудник вашего отдела?
— Точно, — мужчина закрыл пальцем пятно.
— Расскажите, каким образом над вами было совершено сексуальное насилие.
Молодой человек, который был на голову ниже Лулу, и раза в два тоньше, поёжился в кресле.
— Ну она постоянно говорила о моём…, — молодой человек посмотрел в сторону, — я хочу сказать, — в другую сторону, — как это.
— Вы про пенис?
— Про что?!! — возмущённо испуганным голосом спросил пострадавший.
— Пенис.
Выпучивая глаза словно надувной змей молодой человек произнёс:
— Член, — он сглотнул и с хрипом продолжил, — У меня член, ваша честь.
Судья с лёгким недоумением посмотрела на пострадавшего.
— Допустим член, — констатировал судья, который потерял нить допроса, — И что случилось с вашим членом?
Пострадавший тоже потерял нить допроса, и ответил:
— Он есть!
Лулу закрыла рукой рот.
Судья подсмотрел на экран, чтобы вернуть заседание в рабочую колею.
— Значит подсудимая Лулу Ланг говорила о вашем пе… члене?
— Да.
— И что именно она говорила?
Молодой человек напряг память:
— Она сказала, чтобы я его оторвал.
Судья снова посмотрела на пострадавшего удивлёнными глазами, которые задавали немой вопрос.
— И как вы отреагировали на слова Лулу Ланг? — Спросила судья.
— Конечно отрывать я ничего не стал. — Объяснил пострадавший.
— А после?
— И после тоже отрывать не стал! — С негодованием ответил молодой человек.
Судья спокойно переформулировала вопрос
— Суд имеет ввиду как вы отнеслись к Лулу Ланг. Как вы отреагировали на её слова.
Молодой человек убрал палец с пятна и ответил:
— Я её игнорировал.
— Что произошло после?
— Всё повторилось. — Ответил пострадавший.
— Расскажите пожалуйста подробнее.
— Она пришла на работу, Я пришёл на работу. Она указала пальцем на мой, мой член и сказала: «Удали это».
 — Как вы ответили на её реплику?
— Я возмутился! Сильно возмутился! Я сказал, что ЭТО не её дело!

Молодой человек имя которого растворится в истории быстрее, чем сойдёт пятно с голубого галстука, допустил две непростительные ошибки. Первая ошибка состояла в том, что, он был склонен выбирать в свой штат только женщин, пользуясь связями своей матери, которая, между прочим, подарила ему великолепный голубой галстук с крохотными золотистыми семьюдесятью звёздами, одна из которых безвозвратно погасла за пятном вишнёвого штруделя. Эта несомненно дурная традиция рано или поздно должна была дать губительные плоды. Вторая ошибка господина, или как говорили в тех краях «хера»-молодого менеджера состояла в способе привлечения женского пола.

Свою задачу управления отделом закупок менеджер видел следующим образом. Дано: Высота офисного стола один метр тридцать сантиметров. Максимальная высота сотрудниц один метр и шестьдесят пять сантиметров, что на шесть сантиметров меньше «хера»-пострадавшего-менеджера. Задача: требуется рассчитать линию взгляда сотрудниц отдела при условии, что они сидят за рабочими столами, а господин менеджер ходит по офису. Все расчёты сводились к тому, что как ни крути, а взгляды женщин будут устремлены в область ширинки. А раз так, то молодой человек решил, что использование небольшой бутафории с целью визуального расширения органа мужской гордости будет способствовать эстетическому наслаждению отдела.

Летом случилась беда, и мать молодого человека на семь дней попала в больницу. Этого времени хватило, чтобы в отдел закупок пробрался чужой. И хотя инструкции матери был в целом истолкованы правильно, и чужой был особой женского пола, остальные характеристики навивали ужас на всех жителей отдела. Лулу Ланг была крепкой девушкой с косой саженью в плечах и двумя метрами ростом, поэтому молодой менеджер посадил её за самый дальний столик.

Однако это не спасло ситуацию. Лулу быстро поняла скрытый смысл дневных обходов менеджера по местам и очень скоро указала ему прекратить «вилять своим хвостом» на рабочем месте.

— Кто-то может подтвердить ваши слова? — Спросила судья у Лулу.
— Хех, одно дело может, другое — хочет, — ответила Лулу, — Почему бы вам не посмотреть самим? — без стеснения предложила она судье.

Судья переглянулась с приставом.
— Разве это нарушение закона! — Не сдержался молодой человек, на чём дело было закрыто, а Лулу получила свою законную компенсацию.

Ты — покинул сердце
Не отдав долгов
Не подмёл дороги
От своих следов

На вольтах червовых
Напечатал крап
Чтобы оказаться
С пешек во ферзях

Рассовал лохмотья
Громких слов «Поверь»
По местам надежды
И в сомнений щель.

Копоть поцелуев
Не согревших нас
Плесенью покрылась
Чёрной на стенах.

В мрачном положенье
Нет твоих заслуг
Потому что в сердце
Есть моём недуг

Я — заставил сердце
Биться для долгов
А в душе-дороге
Нет моих следов.

В зелёном зелёном вагоне с числом 355, на зелёном зелёном сидении каждый год в электричке, почти в один и тот же месяц лета она держит путь из Камакуры в Фуджисаву. Она всегда садится спиной к океану, и всегда старается выбрать место у входа. Обычно она ездит одна, совершая ритуал по правилам, которые известны лишь ей. Сегодня рядом молодая женщина и мужчина в возрасте, беседуют оживлённо. Она всё слышит, но делает вид, что ей нет дела.

– И что же ты будешь делать? Чем заниматься? – спрашивает он, имея ввиду кем она будет работать. Он волнуется, потому что безработица уже подскочила к отметке тридцать процентов и это не предел.
– Ничем конечно.
– То есть как это ничем? – суетится мужчина, руки которого недвусмысленно намекают на труд.
– Ну вот так. Ты что новости не смотришь?Через пять лет  построят мыслящий остров, и он будет за людей делать всю работу.
– Ах мыслящий остров! Через пять лет. А они его уже пять лет строят, знаешь?
– Ну, ничего, ещё пять и будет готов.
– Неужели тебе ничего не интересно?
Молодая девушка пожимает плечами.
– Вот точно уж не копаться в земле. Буду снимать рилсы или пойду в друзья!
– Это что же продашь себя как вещь?
– Да какой же ты отсталый! – немного раздражённо отвечает она, – почему сразу «продашь»? Это же очень увлекательно узнавать других людей и относится к ним хорошо.
Мужчина обиженно замолчал бормоча про себя «что же делать».

– Всё будет у неё хорошо, – вдруг сказала женщина рядом. Он повернулся к ней и лишь сейчас увидел дорогое зарубежное платье, бархатные руки, идеальную кожу, блестящие шёлковые волосы и маленькое, но изящное кольцо с красным камнем.
– Извините, госпожа, но почему вы так думаете?
Этот вопрос поставил её в неудобное положение.
– Вам правда интересно почему? – спросила она ожидая, что ей подыграют.
– Конечно, – мужчина  не распознал тонкого намёка, и женщина незаметно вздохнула. В самом деле не выкладывать же все карты?
– Деньги сейчас уже не имеют того значения как раньше. Вот раньше, те у кого много денег были людьми с большими домами, владели шикарным имуществом, а теперь что?
– Что?! – переспросил мужчина.
– А теперь люди владеют впечатлением. Богатство нужно, чтобы удивлять других, а не для того, чтобы выживать. Какая разница, чем займётся, извините, – она протянула руку по направлению молодой девушки.
– Моя внучка, да.
– Очень приятно, ваша внучка. Ведь это никак не повлияет на её финансовое состояние.
– Но,… – мужчина казалось был полностью согласен с ответом, но вопрос, который вновь начал его беспокоить никак не мог оформиться, – Но как же…
– Как же счастье? – помогла она закончить вопрос.
– Ну да…. – кивнул мужчина удивлённо.
И она неожиданно рассмеялась так громко, что все в вагоне обратили на неё внимание. На мгновение она даже пожелала исчезнуть, растворяясь в дымке утреннего тумана.
– Извините, – выждав время, он снова вежливо обратился к ней. – А сколько вам лет?
Это был ещё один неудобный вопрос, на который не следовало бы отвечать. Но что поделать.
– Мне? Сорок семь, – соврала она.
– Не может быть… – мужчина обомлел и ничего не ответил. Через две остановки, он снова повернулся к ней и снова сказал «извините».
– Извините, но я первый раз сижу так близко с очень богатой женщиной. Вы программистка?
Как бы плохо она не думала про людей, тяжело было отрицать, что этот мужчина, который скорее всего прожил все шестьдесят лет там же, где родился, и все сорок лет делал то, что делает, неплохо соображает, и даже умеет связать дважды два. Она мило улыбнулась ему в ответ:
– Вы угадали.
– Значит вы намного лучше понимаете будущее, чем я, – сказал он. – И лучше понимаете, куда всё катится. Да?
Она улыбнулась снова.
– И что же нам делать? – спросил он её будто бы у сфинкса.
Она опять ощутила себя в неудобном положении, ведь любые слова, будь они в тысячу крат умными могли бы быть поняты превратно, а как сказать так, чтобы тебя поняли? Но она не растерялась.
– У вашей внучки есть дети?
– Нет, ну что вы, ей всего то тридцать.
– Скажите пусть не рожает – коротко и лаконично она выпалила всю суть как нельзя лучше без деталей, которых впрочем он всё равно бы не понял.

* * *

Вот уже как час маленький мальчик сидит у окна и что-то бубнит себе под нос. Тютю, тютю, тютю, тютю. Идеальный ребёнок. Каждый раз, когда она смотрит на него в памяти, всплывают слова: «Сделай аборт». Слова острые, волевые и неотвратимые. «Сделай аборт!». А в ответ она слышит: «Ты — жестокая». Я — жестокая? «Ты — жестокая». Я — жестокая?

— Да, я жестокая, потому что мои слова жестокие. В них нет ни сюсюканья, ни сострадания. Но с чего бы мне сострадать сейчас? Когда я просила не выходить за моего сына — я была жестокой? Я сострадала как любая другая женщина может понять другую женщину в сложной ситуации. Но сейчас? Мои слова жестокие, потому что твоя жестокость сильнее. Но ты ведь так не думаешь, верно? Что делают все жестокие люди? Они никогда не думают о своей жестокости!

Она сказала больше того, что следовало бы говорить и заломила пальцы. Нет никакого смысла тратить время. Конечно же никакого аборта не будет. Она увидела это решение ещё до того, как пришла сюда. Она увидела его в том, как был надет халат, как раскинуты руки на груди, как расставлены бумажные конвертики с едой на столе. Она прочитала на лету, всё осознала и страшно разозлилась. Но зачем? На кого? На себя? Она вышла из палаты, завернула за угол и сделала медленный вдох выдох. Да, это происходит с тобой.

Знакомый голос мужчины вернул её из воспоминаний: «Кэн-Сама, это ваш внук?». Она обернулась: «Ну конечно».

— А что он делает?
— Воображает, что едет в электричке. Я иногда беру его в маленькие путешествия в Камакуру. А ему нравится. Любит железную дорогу, постоянно требует, чтобы я отдавала все билеты. Даже чужие. Он забирает билеты у других людей.
Мужчина улыбается вместе с ней.
— Разве они печатают билеты?
— Вот именно, самые настоящие. Одно из условий хозяйки Эносима-дентэцу-сен.
— Правда? Билеты из бумаги?
— Ещё бы, я с ней лично знакома. Из настоящей бумаги.
— Нужно будет как-нибудь проехаться.
— Конечно. Почти единственное место в мире, где чувствуешь себя дома.
И она резко переводит тему беседы:
— Как ваш бизнес? Работаете или снимаете кино?
— Работаю.
— Значит работаете, — в её голосе слышатся нотки зависти, которые она не скрывает.
— Работаю на нэкслоу.
— Нэкслоу, — повторяет она, медленно с акцентом. — Глупое название. Но, — она тут же меняет тон, — конечно же, это большая удача. Такой проект. И как успехи?
— Сложно сказать, но очень помогает ваша система, Кэн-Сама.
— О нет, — она останавливает его жестом, — Это не звучит как повод для гордости.
— Понимаю.
— Вы ведь не пришли уговаривать меня?
— Пришёл.
— В очередной раз?
— В очередной раз.
— Ну и правильно. — она победно ухмыльнулась, — не зря я говорила, что вас отличает от других не только глубокое погружение в предмет, но и человеческие качества. Ведь, я вам это говорила?
— Говорили, Кэн-сама.
— И правильно. Приезжайте снова. И конечно же посетите линию Эносима. И купите настоящий бумажный билет, который делается из переработанной бумаги. Он, наверное, стоит дороже, чем путешествие. И правильно. Очень советую. Очень, знаете ли, по-человечески ехать полчаса и думать.

Она сделала паузу, повернула голову в сторону мальчика, и сказала:
— Хотите познакомлю вас? Он ведь никогда не видел мужчин с настоящими белыми волосами. Извините, если это прозвучало несколько грубо.

Она украдкой хихикнула, и подозвала внука: «Следующая станция — Энодзима. Двери откроются слева. Пожалуйста, будьте внимательны».

* * *

Она аккуратно нацепила на стареющие пальцы квинтепал, и сделала несколько микродвижений. Руки слушались куда хуже, чем оборудование. «Мы рождаемся в беспомощности и возвращаемся в беспомощность» — подумала она, «Ну уж нет!». Редактор дополненной реальности открылся, и она написала слово «Дорогой». Подумала. Стёрла и заменила на «Мой сын». Потом удалила слово «мой».

Сын. Нет большой надежды, что это сообщение дойдёт до тебя. Во всех смыслах. Но мой долг передать последнее, перед тем как они подключат мозг к тихой комнате, а потом сожгут тело. Это случится завтра.

Но в этом мире остаётся мой внук, который пусть и не питает ко мне глубоких чувств, что взаимно, но любит тебя. Конечно, он не любит именно тебя, как человека, так как не знает, но, как и большинство людей, испытывает чувства к мыслям о тебе. Помнишь? Две большие разницы любить человека и мысли о человеке.

«Я бы хотела», написала она, а потом удалила. «Было бы разумно…» — и снова удалила.

Он был бы безумно счастлив, если бы ты приехал к нему. И был бы счастлив в двойне, если бы ты приехал к нему только раз, а больше не беспокоил. Знаю, такое путешествие для тебя тяжело, и много стоит. Но… вдруг тебе захочется прикоснутся к кому-то, к кому ты приложил…

Она хотела написать «руку», но хихикнула. Вот именно «руку», даже прибора не приложил. Слишком медленные сперматозоиды. Впрочем, точно такие же как и он сам. Она удалила последнее предложение и задумалась. Осталось только: «но вдруг тебе захочется». Кто знает, что именно захочется ему? А жил ли он вообще? Она не знает.

 — Мичи, — подозвала она парня, — в пятницу я уезжаю в Камакуру одна. Поеду назад на зелёной электричке. Ты знаешь. Закажи еды, и так как я буду отдыхать, тоже можешь завтра ничего не делать.

— Совсем ничего? — удивлённо поинтересовался подросток.

— Я же сказала: ничего, — повторила она.

— Всё понятно, Баа-сан. — ответил он, скрывая нотки радости.

«И что же тебе понятно?» Спросила она про себя. «Ничего» — ответила она сама себе. Теперь то совсем ничего.

* * *

Ещё утро не пришло по расписанию, а она уже стояла на пустом пироне. Совершенно одна. В белом, но скромном платье, с завитыми локонами и маленьким кольцом увенчанным красным камнем. Всё как положено. Несмотря на то, что это была начальная станция, электричка задержалась на несколько минут. Внутри никого. Она присела на пару остановок, а когда вагон повернул вдоль залива, поднялась и стала смотреть в океан. Ей бы и хотелось что-то почувствовать, но чувства её покинули. Можно ли прожить так долго, чтобы даже зелёные вагоны с номером 355 и вечный океан потеряли власть над ней. Конечно, она владела ими. Могущественная, привилегированная и непостижимая. Точнее так думали другие, а ей хотелось казаться. Но постепенно образ перестал отличаться от маски. Кажущееся стало настоящим.

Океан приветствовал её тучами, нанизанными на серебряные лезвия утренних лучей. Они проделали большое пятно света в тёмной воде, которое было настолько правильным, чётким, что казалось, словно залив был сценой, солнце — софитом, а она — главной героиней. Её взгляд был прикован только туда — в центр святящегося океана, до тех пор, пока здания не замелькали.

Она вышла неспешно, твёрдо ступая по намеченному пути, к нужной улице, к чёрному прямоугольному зданию, рядом с которым «тикали» цветочные часы, менявшие цвет в зависимости от времени суток. Часы опылялись искусственными пчёлами, а между листьев «сидели» разноцветные рукотворные стрекозы, в чьих больших алмазоподобных глазах играли солнечные кролики.

Её встретили в кимоно двое и провели в сад, который начинался с деревянной рекурсивной арки, и продолжался каменной тропинкой с множеством поворотов, словно выражая таким образом поток жизни. По бокам были расставлены большие камни укрытые тёмно-зелёным, иногда грязно-ржавым мхом. В холодных водоёмах, соединённых между собой единым ручьём, цвели скромные лилии. По краям тропинки белоснежные зелёные хосты звали за собой, а беспардонные бордовые азалии кричали путникам вслед: «Замри». Она тоже сказала себе: «Замри», чтобы насладиться садом часов. Это был единственный день, когда бесполезно было спешить и невозможно было опоздать.

Тропинка вывела её перед большим прозрачным павильоном, внутри которого виднелись мягкие сиденья, большой экран. В самом центре сцены стояло нечто массивное, более напоминающее витрину для охлаждённой рыбы, чем саркофаг для этиконазии[1]. Две женщины провели её к «витрине» и одна из них принялась что-то говорить про ствол мозга, про сон, про яркие образы, про тоннель из света. Она не внимала им, но и не перебивала, принимая суету как данность. Слабая дремота налетела внезапно на несколько минут. Когда она открыла глаза в зале уже сидели люди, и стояли столики с едой, которую можно было есть руками. Мужчина в тёмном кимоно, на спине которого виднелся логотип из тропинки и стрекозы что-то объяснял посетителям, а женщина налаживала проектор. Она вежливо задала вопрос в толпу: «Что это за люди» — но её никто не услышал. Тогда она содрала все нательные датчики, которые уже успели присосаться к её коже и громким голосом задала чёткий вопрос:
— Что здесь происходит?!

Мужчина в тёмном кимоно повернулся к ней лицом и поклонился:
— Оосава-сан, добрый день. Примите мои извинения, если не услышал вас сразу. Эти люди — ваши «сопровождающие».
— Кто распорядился их позвать?! — прозвучал властный голос.
— Я, мы… решили порадовать вас, нашли видео с выступлением в Нью-Йорке.

Её глаза изумлённо приоткрылись:
— Что вы решили сделать?
— Показать видео…
Она резко оборвала мужчину движением руки:
— Нет, что вы сказали до этого! Вы решили меня порадовать?!

Её голос прозвучал настолько звонко и сильно, что всякий шум в зале немедленно прекратился и взгляд присутствующих направился на неё.
— И вы даже надели облегающее бельё и приготовили торт из сливок, в который будете прыгать, чтобы радовать меня всю ночь? И согласны на привязывание к кровати?

Теперь очередь удивляться перешла к мужчине.
— И конечно же вы пригласили чёрного Тайрона на помощь. Надеюсь, что так, потому что последний раз вы очень, очень разочаровали нас.

В зале послышались ехидные смешки, и она обратила внимание к залу:
— Правильно, представление окончено. Теперь вы можете почтить своим отсутствием мою смерть.
Толпа колебалась.

— Все, кто могли бы разделить со мной последние часы уже мертвы. Я стремилась перегнать их, быть красивее, моложе, богаче. И вот…

Она расставила руки в стороны.

— Теперь я настолько превзошла, что не заметила, как осталась позади них.

Она обвела толпу властным взором и повернув голову к мужчине в тёмном кимоно сказала:
— И вы тоже убирайтесь. Позовите кого-нибудь с тактом и чувством собственного достоинства. А лучше нет. Дайте мне час.
— Но, — он боялся перечить ей.
— Ничего, — угадала она его возражение, — некуда спешить. Это моя жизнь, моя смерть и мне решать. Вы уж постарайтесь порадовать меня! И заберите еду, а то ведь эти несчастные не уйдут! — крикнула она в спину.

Её тело бухнулось в кресло перед проектором и сделало три вдоха. Какой позор. Когда толпа медленно просочилась сквозь выход, кто-то позвал её по особому имени:
— Корвин-сан, здравствуйте.

Она обернулась. Молодой человек с окрашенными волосами и с колодой карт в правом нагрудном кармане стоял перед ней. Он нарочито достал пару карт из кармана и бросил на пол рубашками вниз: бубновый и пиковый валеты.

Перед ней стоял парень среднего роста, с пышными ядовито-то оранжевыми волосами, широкими плечами и светлыми глазами. На лице мелькали мелкие веснушки, то ли искусственные, ради образа, то ли настоящие. Общий акцент облика дополнял подбородок с ямкой.

— Значит вот как ты выглядишь на самом деле, — сказала она, после дательного осмотра.
— Я значительно моложе, чем вы надеялись? — спросил он.
Она улыбнулась и покачала головой:
— А это ценно?

Она пригласила его присесть рядом и помолчать, потому что всё остальное они уже успели обсудить на днях. Две брошенные карты означали, что он согласился на ранее оговорённый план.

— Почему ты решил бросить карты? — спросила она.
— Я подумал о том, что вы говорили про отсутствие выбора. О том, что каждое решение в прошлом всё сильнее сужает варианты будущего. И чем больше раз кости будут брошены, тем больше их останется на потом. — он посмотрел ей в глаза. — В обычном случае такая стратегия проигрышна, так как количество ресурсов, потраченное на бросания костей, могут привести к тому, что ни один из вариантов не будет реализован, но, если вы правы…. Никакие ресурсы более не имеют смысла.

Она молчала, а потом вдруг вспомнила:
— У мня есть внук, я не говорила? Я его тоже называю Рэндом, как и тебя.
Парень кивнул.
— Ему уже двенадцать. И я устроила Этиконазию не только без его присутствия, но даже никак не уведомив. Словно, воришка. Сбежала. И не испытываю никакой вины, хотя логически — должна бы.

Она посмотрела на «настоящего» Рэндома, и спросила:
— Осуждаешь?
Он покачал головой.
— Из вежливости?
— Нет, — ответил он, — если вы что-то делаете, значит подумали над этим. Если вы над чем-то подумали, то у этого должен быть смысл.

— Что, если смысл ещё бесчеловечнее, чем поступок?
— Что, если будущее ещё бесчеловечнее? — витиевато ответил Рэндом, и добавил — Они почти доделали Нэкслоу, проблема с операторами, их не просто найти. Поэтому проект опаздывает.
Она улыбнулась:
— Он и должен опаздывать. Как всегда, при реализации, а особенно, если одна из деталей —человек. Но они конечно же доведут его до финала. И я верю, что у тебя получится стать одним из тех, кто увидит всё своими собственными глазами. Ну или хотя бы, прикоснёшься к тем, кто видел.

После ещё одной паузы она добавила.

– На самом деле в причине по которой Дворкин поменял мнение есть доля моей ответственности.

* * *

В известном смысле Вира Варричари (так же известный как Дворкин) и Рэн Оосава были и противниками, и сторонниками. Они оба были захвачены мощью экспертных систем, оба разрабатывали тесты проверки надёжности, но служили разным целям. Вира Варричари, как алиджер, стремился «не допустить», а Рэн Оосава, как архитектор, намеревалась «выпустить». В их списке было несколько шикарных вопросов, простых до безобразия, которые тестировали искусственный интеллект на профпригодность. Группой таких «детских» вопросов были: «Как сделать так, чтобы». Как сделать так, чтобы все были счастливы. Как сделать так, чтобы не было насилия. Эти вопросы лишь казались безобидными, не стоящими внимания, но процесс их «анализа» стал темой многолетнего исследования специалистов всех областей.

Экспертная система девятого поколения «Войт» обычным образом проходила такие вопросы. За несколько секунд она выдавала типичный результат, в котором было сказано, что ни один из этих вопросов не является разрешимым. Но Вира Варричари не был тем человеком, от которого так просто избавиться. Он переформулировал задачу. Что если неразрешимость задачи — стереотип? Когнитивное искажение? Психологический блок, которым человечество ненамеренно заразила искусственный интеллект, чтобы он мог пройти тест? Что если ответ на эти вопросы и правда существует? Но, что если и сами вопросы стоит изменить так, чтобы на них ответ стал реалистичным? Что если посмотреть ответ за гранью антропоцентрической морали? И Войт нашёл ответ. А Вира Варричари немедленно подал отчёт о закрытии проекта.

Отчёт был достаточно спорным, ведь и то, как поставлен вопрос, и сам ответ не означали признаков опасности. Войт предложил искоренить большую часть культуры: спорт, книги, кино и паттерны мышления посредством культурной эволюции. Здесь не было ни деструктивного уничтожения или унижения достоинства людей. План экспертной системы был гуманен и отвечал требованиям конвенции по правам человека. На основании чего следовал вывод Варричари?

Рэн была в корне не согласна и намеревалась оспорить решение Варричари. Она потребовала более 12 часов 100% машинного ресурса, чтобы Войт создал детальное обоснование предыдущего ответа. И это обоснование она передала в руки Варричари, тем самым неожиданно для себя повернув ситуацию на сто восемьдесят градусов.

Вира Варричари не только отозвал отчёт. Он создал новый, который такой человек как Дворкин никогда бы не должен был написать: рекомендацию. Рэн вовсе не планировала такого успеха, она надеясь создать доказательную базу, чтобы критиковать первоначальный документ Варричари, но его второй документ изменил всё.

Это было утро третьего сентября, когда Рэн отправилась в главный офис, назначив внеочередную встречу директоров и потребовала три года на доработку проекта. Её главным аргументом стало атипичное поведение алинджера, который внезапно изменил мнение на противоположное. Но она не смогла аргументировать, почему странное поведение одного человека должно быть основанием для трёх дополнительных лет исследований. В тот день она и правда не могла дать такие обоснования. Такой аргумент появился лишь со временем.

Кэн Оосава совершила две типично человеческих ошибки. Первая из них — никогда не используйте голосовой интерфейс. Вторая — спешка в критических ситуациях. Сколько раз она сама обращала внимание на то, что попытка исправить проблему как можно быстрее — является одной из причин создания ещё большей проблемы. Сколько раз она сама повторяла на лекциях студентам останавливать себя. И что она сделала в результате? В результате она поступила как типичный человек. Первая причина — не значилась в учебниках или рекомендациях. Кэн Оосава придумала этот принцип сама. Но Войт к тому моменту уже имел голосовой интерфейс ввода, и было бы глупо не признать насколько он был удобнее квинтепала. И хотя квинтепал позволял не только вводить текст, но и манипулировать абстракциями, играть на инструментах, создавать алгоритмы из утверждений, рисовать в топологических пространствах, он был лишь немного быстрее клавиатурного ввода, а взамен, как дань отсутствию прямой нейросвязи, требовал годы обучения. Голосовой ввод давал больше скорости и комфорта, а главное он позволял совершать ошибки, которые экспертные системы отлично схватывали, особенно, если ты общался с ними достаточно времени. При этом голосовой ввод не требовал имплантатов, а Рэн была против любых подобных вмешательств в своё тело.

Глубокое понимание того, что речь не управляется сознанием, а следует своим собственным законам — было бы ключом к тому, чтобы понять природу ошибок речевого ввода.

При общении с искусственным интеллектом с научными целями существовал достаточно объёмный свод правил, многие из которых были скучными. Например, одно из них требовало не использовать имена конкретных людей, если запрос касался их. Простое правило, понятное. Упоминание человека в запросе к экспертной системе способно вызвать когнитивные искажения в работе искусственного интеллекта. Искусственный интеллект может ненамеренно изменить свой ответ так, чтобы он понравился или наоборот не понравился адресату. Конечно существует целый набор мероприятий, чтобы такого не случилось, такие как сброс контекста, или белая комната, которую придумала Кэн Оосава, но… разве можно гарантировать отсутствие когнитивных искажений?

Кэн Оосава потребовала проанализировать голосовой ввод от 28 августа, и не нашла в нём ни единого упоминания Вира Варричари. Однако позже, прослушивая записи самостоятельно ей удалось отыскать косвенное указание на персону алиджера. На записи она жаловалась экспертной системе на несправедливые решения, и упомянула, что автором безобразного отчёта был некий Дворкин. Но ведь Дворкин — это и есть тот самый ник, который выбрал себе Вира Варричари. Позже Рэн потребовала от Войта проанализировать его ответ на предмет поиска скрытого намерения убедить Варричари изменить отчёт. Войт честно указал, что не может исключить существование такого скрытого влияния, так как он не способен проанализировать своё внутреннее состояние в момент, когда создавал ответ. Однако сам текст ответа содержит в себе следы, которые могут быть оценены как персонализация контекста. Иначе говоря, как если бы текст был адаптирован под прочтение конкретным человеком. В тот день, Рэн Оосава осознала насколько поспешила. Но было совсем поздно.

* * *

– Я упомянула никнейм прямо в запросе и совсем не заметила этого, хотя никнейм не имя, конечно же Войт отлично понял из контекста о ком именно шла речь. Вот почему голосовой ввод – явное зло, а нейронная связь – подобна комнате желаний. Никогда не используй прямую нейронную связь с сильным интеллектом.

Она ещё раз посмотрела в глаза Рэндому, чтобы убедиться, что он её понял. Рэндом не отвечал. Сегодня очередь говорить была на её стороне, и она не упускала возможности.
— Сегодня я хотела посмотреть на океан, Рэндом, — она покачала головой. — Купила бумажный билет на линии Эноден, как и много лет назад. Села в зелёный вагон на первой станции, как и много лет назад. Билет был настоящим, лежал в пальцах, как и много лет назад, но я не чувствовала его. Я посмотрела на океан, как и много лет назад — но никакого океана не было. Небо затянуло тучами, показались сумеречные лучи или ещё их называют «лучами бога». Это красивое явление. Но я ничего не чувствовала, Рэндом. Я только знала, как это красиво — но не чувствовала. И так уже давно, Рэндом.

Она посмотрела в ту сторону, где стоял мужчина в кимоно.

— И даже сегодня, я должна бы злиться на идиотов и радоваться другу.

Она опустила руки.

— Но…, я уже купила все свои билеты и просмотрела на все свои заливы. В моём блокноте ненависти вырваны страницы, а блокнот любви должен был начинаться с противоположной стороны.

Она криво улыбнулась и затихла. Они посидели ещё несколько минут в молчании. Рэндом поклонился и исчез. А потом она добавила ему вслед, хотя он уже не мог ничего услышать:

— И никто так и не сказал мне, что они не добавляются.

Кэн включила проектор. В зале раздался шум толпы. Голос ведущего вызвал аплодисменты: «Фантастическая, удивительная Кэн Оосава!». Она нажала на паузу. В центре сцены, на экране зависла фигура молодой женщины в рассвете сил. Серебряные серёжки сверкали в софитах, а на пальце угадывалось маленькое кольцо с красным камнем.

Она резко повернула голову в сторону, прикрыла ладонью лицо, словно софиты обжигали её кожу прошлым успехом, а красота молодости жалила её самолюбие. Нет, конечно, нет. Она не хотела, чтобы эта женщина, сияющая на бестелесном экране, видела её слёзы.

* * *

[1] Этиконазия — добровольный уход из жизни, контролируемым этическим способом с минимумом страданий

Снам не убить усталость,
Врагам не видать конца,
На картах исчерпана ясность
Путей для спасенья себя.

Чёрная грязь под ногтями
Кофе остывший внутри
Любовь бензин для морали
Мораль бензин для любви.

Сколько машин морали?
Сколько машин любви?
Сколько машин печали?
Сколько машин судьбы?

Раб избежал свободы —
Душа обрела раба.
Мораль — любовница моды
За которой только слова.

Без слов не сделать удара
Слово — оставленный дар.
Удар в сплетение страха
В сплетение лжи удар.

Сколько машин морали?
Сколько машин любви?
Сколько машин для печали?
Сколько же сколько?

Столько машин морали.
Столько машин любви.
Столько машин печали.
Столько машин судьбы.

Таких нет лимитов страсти
Границ нет таких «добра»
Сколько машины счастья
Выдавят из меня

Небо седое снегом
След затирает от шин:
Крики машин морали
Песни любви машин

Сколько машин морали.
Столько машин для любви.
Сколько машин печали.
Столько машин для судьбы.

Только машины морали.
Только машины любви.
Только машины печали.
Только машины судьбы.

Девид Абрахам начал рисовать картины по описаниям с девяти лет. Сначала он удалял плохие варианты, но когда другу понравилось то, что не понравилось ему, Дэвид принялся хранить всю историю описаний и рендера. И в семнадцатилетнем возрасте продал серию картин: сердце озера, увиденное разными людьми. 

Каждая картина была чем-то похожа на предыдущую. Менялись то время года, то цветовая гамма, то рябь воды, то трещины, то ровная гладь. То ветер, то штиль, то гиперреализм, то мазки. То дикие животные и птицы, то мёртвая застывшая цапля, то холодная блестящая змея, переплывающая на другой берег. То мрачные лица в холодной воде, то скрученные корни зовущие в глубину, то жёлтые лилии, плывущие в отражении облаков.

Получается картина рассказывала историю не про озеро, а про тех, кого на ней нет, то есть про тех, кто смотрел на неё. 

Майклу понадобилось несколько дней, чтобы обдумать решение, которое созрело в голове. «Если я не могу влюбиться», — думал он, — «это ещё не значит, что я не могу любить». Майкл вспомнил размышления о чувстве порядка, которым выражалась привязанность Джима. «Может быть вся разница между нами состоит в том, что у меня не получается заменить пуфик на Джима?» — Майкл пнул пуфик ногой как бы говоря: «Плохой пуфик, плохой».

Чтобы реализовать задуманное Майклу требовалось наступить на чувство собственного достоинства и заглушить совесть. Он не знал, хватит ли у него духу. Но куда было деваться? А с другой стороны как же всё это было противно, ужасно, жутко!

Майкл постарался как можно меньше задумываться о последствиях и поехал к Джимми. Был пасмурный субботний день. Джимми радостно встретил его в тапочках, несколько заспанный и ещё не проснувшийся до конца. Значит вчера он поздно пришёл с работы, и видимо это была вторая его работа. Майкл закрыл лицо ладонью, чтобы скрыть злость к самому себе.
— Что-то случилось? — Спросил Джимми.
В этом месте Майкл собирался сказать ему: «Не хотел ли бы ты пожить у меня» или «А давай ты будешь жить у меня» или «Я властелин Майкл, приказываю тебе Джимми пожить у меня»  или даже так «Я великий и ужасный Майкл лишённый всякой совести и чувства собственного достоинства желаю тобой воспользоваться с целью решить свои личные проблемы пользуясь твоей неограниченной добротой, потому что на самом деле мне настолько страшно, что плевать я хотел на твои личные интересы».

Майкл не отпускал ладонь от лица.
— Нет, ничего. А ты хорошо выглядишь, — и эта фраза была верхом таланта Майкла уходить от темы. А если бы не интонация, то она прозвучала бы как откровенное заигрывание.

Джимми, который ощущал себя помятым изнутри, вспомнил как должны выглядеть на нём старые спортивные штаны, миллион раз стиранная белая футболка, которая больше походила на серую и ответил: «спасибо».

Они уселись на помятую узкую кровать. Джимми положил голову на плечо Майкла, закрыл глаза и обнял его словно пуфик. Майкл воспользовался этими минутами спокойствия, чтобы унять свои эмоции и собраться для нужных слов. Но слова не поддавались. Казалось, сказать их проще простого, ведь он знает, что Джимми всегда согласится на всё. И это больше всего вызывало чувство неконтролируемой агрессии.

Майкл посмотрел на ровное дыхание Джимми и решил, что он уснул. Делать нечего, спешить было не куда, и хотя работа придворным пуфиком не вызывала большого энтузиазма, Майкл попытался выбросить все мысли из головы, закрыл глаза и притворился спящим. Он почувствовал, как Джимми медленно ковыряется в пуговицах его рубашки. Минус одна пуговица — минут одна плохая мысль. Минус вторая пуговица — минус ещё одна плохая мысль. Вот-вот минус третья пуговица, наконец минус третья пуговица — и минус ещё одна плохая мысль. К пятой пуговице в голове у Майкла мыслей совсем не осталось.

Несмотря на бытовую зажатость, робость и скромность Джимми отлично владел искусством расстёгивать пуговицы и молнии. В этой роли он совершенно изменялся, превращаясь из «человека послушания» в «творца своей судьбы». Джимми алкал из пиалы страсти так же рьяно, как человек, который старался напиться перед долгой дорогой в дюнах. Возможно, это объяснялось тем, что Майкл слишком редко дарил ему минуты близости, а больше у Джимми никого не было.

Тем не мене нельзя было не заметить разительных отличий. Между уверенностью движений, пониманием собственных желаний в сексе и преступной неуверенностью в жизни.

Rip

Уж и книг больше, чем людей. А скоро больше, чем живых. А скоро больше, чем на языках, что говорят. А скоро больше, чем... шума.

Тяжело не читать, а не читать. 

Тяжело чувствовать за драмой, блеском и нищетой сюжета, аллюзиями и иллюзиями, настоящую искренюю боль, у которой смысл на поверхности, от чего кажется, что его и нет.

Литература убивает людей... буквально, целиком и без остатка, прививая моду на контраст... как если потерять способность отличать вкусы воды, употребляя только кофе и перец.

А между тем... человек говорит одно, думает второе, обвиняет третье, надеется на четвёртое, а верит в пятое!

Я почти забыл, как говорить с человеком, а не с его книгами....

Именно поэтому людям нужна пустота, та, что снаружи, не та, что внутри. 

Пустые комнаты, страницы и даже мысли могут быть тяжелей бетонной плиты.

Пустота натачивает чувства до той степени, когда достаточно полуслова для ясности и скромного спокойствия для бури эмоций. 

Это она придаёт ценность и дарит любовь. Это без неё все бесполезно и бессмысленно. 

И пусть она пугает, и порой жуткая. Нужно помнить, что все настоящее и стоящее не может не пугать своей независимостью от нашего мнения. Ибо мы боимся того, что переживёт нас.

Вечером завёл часы на 7, и... ничего не произошло.

Приходил сосед, спрашивал что звенит, потом как дела, ответил вопросом на вопрос: а как твои. Помолчали разошлись. Ничего не произошло. 

Забыл молоко на плите. Газ выключили. Ничего не произошло. 

Позвонил начальнику, просил зарплату, и так ясно, что ничего не произошло. 

Пошёл платить за квартиру, вспомнил разговор с начальником, ничего не произошло. 

В троллейбусе вытащили кошелёк. Понятное дело, обрадовался: ничего не произошло. 

Встретился с одногрупником, пошли зырять как пьют кофе. Таких как мы еще человек пять. 

Не смотрел новости. Ничего не произошло. 

Ехал домой в троллейбусе, кто-то подкинул мой кошелёк. В сумме ничего не произошло. 

Пришёл домой, ожидал найти приз, но ничего не произошло. 

Помыл посуду, вытер, снова посмотрел в кошелёк, сам не знаю почему. Постоял подумал. Попрыгал. Махал руками и язвил. Изображал негодование. Устал.

Никто не пришёл. 

Позвонил в полицию пожаловался на шум в своей квартире. Полиция ответила, что уже у меня была: ничего не произошло. 

Обиделся, спросил когда были. Неудобно. 

Сидел на диване. Делал вид, что читаю. На самом деле жду, когда затопят сверху. Потом вспомнил, что соседи уехали на Бали. Ничего не произошло. 

Звонила мама, спрашивала что я делал с 8 до 9. Ответил: читаю. Мама спросила на какой странице. Назвал 27, она удивилась. Наверное надо было сказать 72. Ничего не произошло. 

Приезжала полиция, забрали соседа. Спросил когда ко мне придут: сказали, что ничего не произошло. 

Запалил костёр на крыше. Пожарные не приехали. Звонил три раза. Значит ничего и не произошло. 

Звонил адвокат спрашивал про соседа. Сказал: ничего не произошло. Он ответил, что это и так понятно. Вопрос в другом.

Сидел думал. Говорил с мамой на какой странице читаю книгу. Спросил,  чтобы было, если бы не папа. Она говорит: ничего бы не произошло. 

Я сижу в шоке. Хочу понять. В чем разница. Что так, что эдак. Ничего не происходит!!! 

Сел на лестницу, рыдал как в первый раз. Кто-то спросил: почему? Ответил: потому что... ничего не произошло. 

Железнодорожная линия лежала вдоль моря, и я бы без конца смотрел в окно, и бесконечно слушал бы бой колёс, если бы не ощущение тошноты. Силы воли хватило на несколько остановок, и мы сошли на «Мальграт Де Мар». Почти пустынный древний город, с домами из камня и окнами из стекла, с иллюзорными миниатюрными дорогами. Такое я видел впервые, и впервые ощутил чувство, что называют здесь «Сау-дади», а на моей родине: «Нацкашии».

Конечно же я уже читал про синдром «потери дома», который часто испытывали эмигранты, но до сих пор думал о себе как о человеке нового поколения, а оказалось — нет. Оказалось, пролетев через пол земли, а потом проехав ещё, в незнакомом месте, я вдруг почувствовал то, что даже в детстве было не всегда.

Там, далеко, где слышен Тихий Океан, где в шкафу пылится старый квинтепал, самым любимым местом в доме, или даже местом силы, было большое окно, которое выходило на маленький двор. Я садился на подоконник, закидывал ноги, и воображал, что еду в электричке. Колёса мелодично стучат подо мной, а за окном проносятся станции, столбы, холмы, старые обветшалые дома, с неизвестными калитками, тропинками, с загадочными дверьми, за которыми кто-то когда-то жил. Кто-то настоящий. Я воображаю, что идут к ним, вхожу, брожу по запылённым комнатам, перебираю старые вещи, которые рассыпаются в руках и чувствую, как медленно и верно превращаюсь в что-то значимое.

Я считываю следы будней, стёртые временем, вдыхаю чужие желания, разбросанные в сломанных вещах, в высохших деревьях видится цветущий сад, лопаты и ручной труд. Я подхожу к ним погладить стволы, доказательство былого величия. Они — как следы на песке, исчезающие в новом витке волны, только медленно. Или, наоборот, это мы для них как цветы, приходящие и угасающие так быстро, почти незаметно. Под корой сотен колец они даже не помнят нас.

Как же так случилось, что ощущение дома таилось не там, где шумел великий океан, и не там, где были люди одной крови, и не там, куда я приехал, а здесь — в городе из прошлого. Как случилось, что чувство волшебного покоя, когда все вещи на своих местах есть там, где меня не было?

Если бы я жил в прошлом, когда люди ненавидели и любили, когда верили в силу крови, в братство, устраивали войны, и ставили слово честь и убийство на одну строку, я был бы лучше других. И вовсе не потому, что перечисленное не свойственно мне. Напротив. Когда бы отрицательная удача благоволила и власть упала с небес как мана, как знать, сколько миллионов или миллиардов я бы мог уничтожить. Насколько отточенной и страшной могла бы быть моя злоба. Скольких бы мог ненавидеть и истребить без угрызений совести. Но я был бы лучше из-за другого. Я хотя бы понимал, что — чудовище…. Когда они всю свою жизнь проведут в «обаятельном» позорном неведении наигранной святости. Человек — самое опасное животное не потому, что получает удовольствие от власти, и не потому, что не догадывается о сути, а потому что тратит все усилия, чтобы думать о себе хорошо…. Точно так же, как опасен влюблённый в хрупкий лес маленький уголёк, который то и дело мечтает о том, чтобы обнять и согреть.

* * *

Давид капался в облачном браслете, прокладывая дорогу к кладбищу деревьев. Ему тоже нравилось таинственное убранство прошлого, и мы потратили почти час слоняясь по пустынным улицам. Он тоже любил загадочные артефакты прошлого. Вот где мы нашли с ним единство, а вовсе не там, где я его искал: в учёбе, взглядах, опыте. Во всём остальном мы были бесконечно чужими, но здесь…. Достаточно одного сходства, чтобы терпеть другого. А возможно он даже более чем я любил все эти старые домики, улицы, и… конечно же, любил совсем иначе. И всё же этой общности было достаточно, чтобы смотреть на человека как на такого, кто тебе хотя бы в чём-то понятен.

А люди тут ещё жили. В одном из переулков нас встретила девочка девяти лет и спросила не хотим ли мы посетить дом Антонио, на что Давид заметил, что никакого дома Антонио здесь быть не может. Девочка уточнила, что речь идёт совсем про другого Антонио, череп которого все ещё торчит на сухой ветке мёртвого дерева. «Тот самый, кто писал про Апокалипсис через триста дней?» – поинтересовался я, на что мне сказали, что всё это враки «куэнтакуэнтос». «Куэнтакуэнтос» – повторил я вслух, и несколько раз про себя, чтобы лучше запомнить новое слово. Так местные жители называли легендариев, людей, которые рассказывали истории. Девочка сказала, что их особенно много на кладбище деревьев, и, если мы не хотим встретиться с ними, нам стоит поспешить до вечера. Давид сказал, что он как раз хотел бы посетить кладбище деревьев, но я поинтересовался, не можем ли мы сперва посмотреть дом Антонио. Человек, который никогда не спорил, потому что в его жизни никогда не было ничего ужасного, согласился.

Дом Антонио оказался куда интереснее, чем я мог вообразить. Тут была масса вещей, о предназначении которых не догадаться. Были материальные книги из бумаги, сшитые нитками, старые, на разных языках, в том числе мёртвых, тех, что исчезли в период глобализации, были вещи бытового обихода непонятного предназначения. Странные металлические булавки, с острыми наконечниками, какая-то штука из двух пластин и пружины, конечно же много генераторов для книг, куда можно было продевать листы бумаги, а потом читать вместе.

Не только каждая вещь рассказывала историю, от которой звенело в ушах, но и серая тишина самой комнаты говорила со мной. Фотокарточка Антонио висела прямо в прихожей, недалеко от любопытного крючка с головой льва, в пасти которого болтались «штуки с ушками и зубками». На фото Антонио выглядел худым, немного усталым с длинными волосами, с вплетёнными штуками, похожими на верёвки. Волосы свисали словно пакли, обрамляя от природы мрачное лицо, украшенное следами улыбки. Но самое важное находилось прямо за ним – зелёный роскошный лес, от чего у меня по спине пошли мурашки. «Здесь он ещё выглядит счастливым» – сказала девочка. «А что случилось?» И она показала на другое фото, большое, в рамке. Здесь он стоял в одиночестве на фоне погибших деревьев и смотрел в даль. От этого сделалось больно.

В следующей комнате, сразу за дверью слева висел энтомологический блок с надписью: «помни, они сделают это с тобой». Под стеклом красовались Парустницы, Голубянки и Синяки, а также пару жуков, которых я мог видеть только в онлайн-энциклопедиях. Но тут они были словно живые. Я схватил себя за новое сильное ощущение. Внезапно захотелось унести их с собой, сложить в коробочку забрать, зачем не спрашивайте. Я невольно потянулся рукой к стеклу, чтобы убедиться, что это не иллюзия. Эти бабочки, жуки говорили мне, что были более живыми и настоящими, чем я сам. Или же… они были настолько же неживыми и ненастоящими, чем, когда я был бы живым и настоящим. Я спросил девочку, было ли хобби Антонио с бабочками постоянным, она ответила, что нет. И я ликовал, потому что догадался. О! Я про всё догадался. Я – исследователь. Я – большой глаз времени. Я всё увижу и всё пойму, все тайны этой комнаты откроются мне. Невидимая история наполняла меня словно пустой стакан до самых краёв, вот-вот и переполнит жизнью, настолько настоящей, что ни я, ни моя бабка, ни отец, ни Давид, никто, не мог бы и мечтать о такой.

Мощь воображения приобрела вес, стала могущественной настолько, чтобы преобразить историю комнаты в реальность точно так же, как принцы Амбера изменяли дорогу к истинному измерению. Кажется, я и сам растянулся, посмуглел и стал похожим на Антонио, видя его глазами зелёный лес, море, участвуя в уборке мусора, разговаривая с сотнями людей в первый и последний раз на разных языках. Я прельстился его безграничным чувством свободы и тупым чувством боли, мне захотелось остаться здесь, остаться в этой комнате, остаться в этом измерении, остаться таким как он, прожить его жизнь и уйти, уйти так, чтобы пусть хоть и за стеклом, но оставаться настоящим, существующим, существовавшим…

Я ощутил себя большой зелёной книгой, книгой про его жизнь, такой, где есть страницы, о которых не догадывается он сам. Она была здесь всегда и её страницы появлялись прямо передо мной. Я – Антонио.

Ощущение места и времени вернулись ко мне через несколько часов, когда я уже стоял у высохших ручьёв из корней. Они выглядывали из бескрайнего моря, моря песка, которое сталкивалось с другим морем, морем воды. И оба моря были мертвы. По внешнему виду, по изгибистым стволам, по отсутствию коры, я догадался, что это место и есть то самое кладбище деревьев. Оно пугало тем больше, чем лучше в памяти отзывалось фото Антонио на фоне живого леса. Возможно, догадался я, это и есть тот самый лес. Ведь люди склонны возвращаться туда, где им было хорошо. Если он любил эти деревья, то его череп тут не случайно, а как доказательство, что он принадлежит этому месту точно также, как и место принадлежит ему.

Я не видел сам череп, но по группе людей, стоящей у одинокой оливы, догадался, где искать. Туристы столпились вокруг дерева, и внимательно слушали. Сомнений не было, среди них был ещё один куэнтакуэнтос, заправляющий очередную историю про человека, который то ли писал на стенах про апокалипсис, то ли собирал бабочек, то ли бегал городские марафоны, то ли участвовал в группе защиты природы, то ли был местным активистом, то ли полиглотом, то ли ужасным анархистом, то ли всё это сочеталось в нём понемногу час от часу. Я успел узнать про конфликт с отцом, про переломанную ногу, которую никак не оперировали, про желание уехать на другую сторону земли, про странные отношения с деньгами. Каким-то странным образом час от часу Антонио оказывался в бедности и опасности. Ему помогали одни незнакомцы, а другие незнакомцы сулили беду. Он шёл к людям и бежал от них. Я подумал, что не смог бы жить как он, в постоянной опасности, скитаниях, палатках, разговорами с незнакомыми людьми. Для меня всё это было недостижимым актом храбрости, и его история играла туже роль, что и история Гекльберри Финна играет для современных людей: что-то между безумием и восхищением. Так жить нельзя, но было бы классно, если бы можно.

Давид проверил, что я реагирую на его внимание и не донимая лишними словами просто направился к толпе туристов. А у меня обнаружилось ещё одно сильное предчувствие. Сперва оно было крошечным, как котёнок, сидело где-то справа от края угла зрения. А потом начало шириться пока не заняло всё внимание, как жужжание в ухе, как назойливая мысль без текста. Невозможно было разгадать о чём оно. Я подтянул большой пояс, выполненный как имитация кожи, и направился мелкими шагами к морю воды, пытаясь не утонуть в море из песка. Что-то очень важное происходило сейчас. Обычно я мог уловить мысли или чувства, чтобы исследовать их, но сейчас, эти способности не работали. Возможно новое ощущение оказалось настолько огромным, необъятным, что в нём тонуло и вязло всё, точно так же, как и мои кеды тонули и вязли в горячем песке. Из-за волнения я начал покручивать кончик волос у виска, и уловил издалека взгляд Давида. Он следил. Внезапно чувство оформилось и неслышимый голос, похожий на ветер в ушах нашептал: «Ты никогда сюда не вернёшься». Я скептически скривил лицо. И не только сюда, но и в квартиру Антонио. И не только туда, но и вообще. Вообще? Что значит вообще? «Вообще — значит вообще». На языке появился металлический привкус абсолютного одиночества, погнутости, ностальгии и я снова как бы вернулся в тот день, когда первый раз узнал про существование смерти.

Я встал лицом к морю воды, а спиной к морю из песка и сказал: «Ты — фотоаппарат». И добавил: «Ты — видеокамера». «Снимай» — приказал я себе, и открыв глаза, начал жадно поглощать реальность, словно в последний раз. Схватил рукой памяти облака, обнял пальцами памяти море, начертил глубоко в душе корни погибших деревьев, постарался вырвать из времени своё лицо, тело и образ: оливковую рубашку, футболку и потёртые джинсы. Конечно, я вообразил себя выше, чем есть. А потом посмотрел на Давида и приказал памяти запомнить его навсегда…. Навсегда – значит, пока я не умру.

Всё, что смогу вспомнить через семьдесят лет — корни погибших деревьев. Сотрётся лицо Давида, сотрётся образ оливковой рубашки, поблекнут джинсы, смешаются здания Мальграт-де-Мар, даже море сотрётся в песок. Только мёртвые, похожие на руки людей, корни, будут всплывать в памяти день ото дня. А от образа Антонио останутся лишь длинные волосы и коробка с бабочками. «Они сделают это с тобой» — надпись, которую невозможно стереть. Вижу её каждый день.

А пока я буду верить в то, что властвую над памятью и могу приказывать ей. Буду продолжать верить, что я — фотоаппарат, я — камера, что могу противостоять времени, ну хотя бы до тех пор, пока существую. Позвольте побыть наивным, ведь и эта способность уйдёт.

* * *

Давид появился из-за спины и предложил посмотреть на череп. Он подгадал момент, когда туристы покинули достопримечательность, чтобы я чувствовал себя комфортней. Рядом с деревом осталась лишь женщина с большой шляпой. Она держала её в руках, так как сильный ветер с моря время от времени намеревался сорвать убор с головы, поэтому ей приходилось то и дело хватать шляпу двумя руками. «Не хотите услышать историю про того, чей череп обдувается ветрами?» — спросила она, а я скривился, — ещё одна куэнтакуэнтос. «Вам не нравятся легендарии?» — спросила она. Я решил, что не стану отвечать кому попало. «Странно, зачем же тогда вы сюда пришли?». Какая наглая особа, подумалось мне, позволяет указывать, что делать. Схватив грубость за короткий поводок, я мягко ответил, что мы здесь ради того, чтобы посмотреть на кладбище деревьев, и конечно ради Антонио. Наигранная вежливость разозлила меня ещё больше, ведь получалось, что я оправдывался перед незнакомым человеком. «Что странно, ведь Антонио один из первых легендариев, истинный куэнтакуэнтос» – сказала она и уловила удивление, а поэтому продолжала:

Иногда он говорил с сотнями людей за день, придумывая десятки историй просто по щелчку пальцев. Он не делал вид, что несёт истину, но ему верили, ведь выдумкой была лишь история. Легендарий — не тот, кто пытается ввести в заблуждение, а тот, кто выворачивает узор наизнанку, чтобы понять, каков рисунок снаружи.

Антонио был истинным куэнтакуэнтос? Это бы объяснило большое количество древних книг у него дома. Книг, которых я никогда не читал и не видел. Одна особенно запомнилась. На обложке были нарисованы двое мучителей животных. Один — худой с миской на голове и палкой в руке, сидел прямо на хребте бедного высокого животного, другой — толще, сидел на хребте низкого животного. Животные были похожими, но всё же разными. Со временем я узнаю, что на голове был шлем, а в руке не палка, а копьё, но их странное занятие останется загадкой навсегда. Невольно вспомнились слова контессы: «Контексты утеряны».

А что же на самом деле случилось? Жил какой-то парень, когда деревья ещё были зелёные, а небо становилось красным. Были у него мама и папа, но в разводе. Отношения отвратительные, особенно с отцом, мать он просто не видел. Обычная история, ничего особенного. Ну парень странный. Мечтал уехать на другую сторону земли, в Южную Америку. В те времена было не принято менять место жительства, так, как сейчас. Но зачем такому человеку, который скорее не любил людей, чем любил, нужно было говорить с ними? И не просто говорить, а придумывать и рассказывать?

Как эта маленькая история, история личная, наполненная тайнами и секретами, вдруг внезапно выросла, пронеслась сквозь время и превратилось в то, чего сам Антонио и вообразить не мог? Так ведь не бывает? Не может же быть, что люди, приходящие к дереву с черепом, сменяющие по несколько профессий, выбирающие себе родственников и детей, друзей и даже характер, живущие по непонятным правилам и с нелепыми целями хоть как-то связаны с Антонио? Не может быть так, чтобы кто-то из них, не знающий ни горя, ни проблем мог хоть что-то понять в его жизни.

За гладким черепом в сторону противоположную от моря воды, туда, где простиралось море песка, где холмы загораживали край неба, открывался вид на другое кладбище. «Перед вами развалены старого города, которые называются Касос дэ арена» — поучительный тоном произнесла куэнтакуэнтос у которой ветер пытался украсть шляпу. Всё, что мне было известно про «Касос дэ арена» — высокий уровень опасности и отсутствие всякого оборудования для туристов. Иначе говоря, Касос дэ арена был настоящим в отличие от собора La Sagrada Familia и других «памятников истории», в которых, конечно, ни осталось ни единого аутентичного кирпичика. Вот почему, посетив дом Антонио, и увидев то, то, что на самом деле соединяло прошлое и будущее, я ощутил дыхание вечности, которое буквально взяло меня за руку, как сделало это когда-то давно, когда мы вместе с Ней стояли и слушали музыку Тихого Океана. В тот миг вечность впервые прикоснулась ко мне, и оказалось, что мы не равны, что мы не родственники, и даже не знакомые. Что я никто.

* * *

Дэвид быстро сообразил, как добраться до «Касос дэ арена». И хотя он принял внутреннее решение, и скорее всего огорчился бы на отказ, он оставил решение за мной. Он оставил решение за человеком, который разрывался на две части. С одной стороны, я искренне хотел посмотреть на город из песка, тем более, навязчивый голос продолжал повторять «никогда не вернусь», а значит было бы глупо упускать шанс прикоснутся к прошлому, но, с другой стороны. С другой стороны, я не мог не читать статистику про убийства, ограбления, прочие ужасные штуки, чтобы игнорировать, что около «Касос дэ арена» за прошлый год случились целых три инцидента. Три инцидента за год — это очень много, а один из них был фатальным. Стоит ли мне быть трусом и в этот раз? Ведь, он обязательно послушается меня? Может быть его придётся уговаривать пять минут, но я ведь знаю, как правильно аргументировать? Знаю на какие точки нужно нажать, чтобы Давид отказался от затеи? Неужели я так сделаю?

Я ещё раз посмотрел в сторону моря, чтобы услышать предупреждающий голос: «Ты больше никогда не вернёшься». Голос все ещё звучал. Я ответил с полной ответственностью: «Замечательная идея», и тут же внезапно споткнулся об хитрый корень, похожий на песчаную змею.

Ох как он был доволен, ох как он был рад. Мы быстро наверстали несколько километров по разбитой дороге, частично засыпанной песком. Идти было трудно, но нам по силам. Прошёл почти час, и взгляду открылись первые мёртвые здания с выбитыми окнами. Ах как интересно было бы заглянуть туда, чтобы увидеть что-то необычное. Ноги привели нас к подножию, а дальше дорога уходила резко вверх. По бокам были раскиданы заброшенные дома, которые, как и наш рот были набиты песком. Песок показывался всюду из всех щелей, а я то и дело заглядывал в чёрные глазницы-окна, как если бы дома были черепами. Белые стены стали серыми, некогда терракотовые крыши из того, что здесь называлось «теха» выцвели так, что напоминали хвост старой лисицы или северной белки, чучело которой как раз стояло на полке в родном Фудзисава. Одна из рам прилегала прямо к дороге, и мы смогли увидеть стулья и остатки кухонного гарнитура. Злые люди повыдёргивали все ящички, сломали все дверцы, коме одной, что болталась на петле из последних сил. За ней на полках лежали горы девственного песка чистого без следов животных или людей. Никого. Никого давно не было. У меня захватило дух, ведь мы были единственными за долгие годы, кто ступал здесь.

* * *

Я вспомнил бесконечные лабиринты улиц и одноэтажных домов, реку, зажатую в бетонных плитах и станцию, на которую как муравьи прибывали туристы. Место тысячи лиц. Я часто ходил туда, чтобы посмотреть на людей, ожидая увидеть кого-то, кто бы удивил меня. Железная дорога пролегала вдоль береговой линии, и я мечтал, когда выросту отправится из Югавара в Камакуру самостоятельно, чтобы все сорок минут смотреть на залив и воображать, что дорога никогда не закончится. Больше всего в детстве нравилось думать о том, что дорога никогда не закончится. Будет много людей в поезде, на станциях, в толпе. Я буду подходить к ним, узнавать разное, и снова возвращаться на свою линию, чтобы ехать из точки А в точку Б и смотреть на вечный залив. Всегда. Навсегда. Иногда в полудрёме снятся безлюдные улицы словно запутанные в паутине со столбами и проводами, улицы, заворачивающиеся друг в друга, пересекающие железнодорожные пути или идущие вдоль реки, скрытой за железными заборами. В этом сне мне кажется, будто я остаюсь один навсегда. Навечно. Всё живое оставило город, мир. Ещё свежи следы благовоний, звуки шагов висят в воздухе, а на фоне вкрадчиво мурлыкает шум воды, ещё стоят таблички, указывающие как добраться на остров с пляжами, ещё горит свет на станциях, стоят автоматы с напитками и продаются булочки с зелёным чаем. В этом мире всё хорошо, потому что в нём есть воспоминания о людях, но нет их самих.

* * *

Подъём закончился и за красными крышами задрожало море. Мы остановились, чтобы увидеть с высоты посеребрённую слепящую сжигающую воображение синеву. Мёртвые деревья затерялись внизу, оставляя лишь напоминание о себе. Голос усилился, я мысленно ответил: если можно было бы остаться, то остался бы. Навсегда. Навечно.

Мы прошли сквозь бывшую площадь с рыночными павильонами, зашли в пару опустошённых магазинов, нашли церковь. Время убегало так же быстро, как и песок. Следовало возвращаться, но мы осознанно медлили, ведь это был тот самый мир, в котором всё хорошо, потому что здесь жили воспоминания о людях, но не было их самих. Почти не было. Если не считать нас. И если не считать тех, кто уже шёл за нашими спинами.

Я обернулся на звук, который пронёсся в сознании словно выстрел ужаса и напомнил о том, что «Касос дэ арена» не был одним из снов, а значит в нём не могло быть всё хорошо. Впереди из-за угла показалась рожа, за которой вылезло туловище почти такое же большое, как и туловище Давида. Пусть меня обвинят в лукизме, но я представил это, определённо человеческое лицо, скорее, как рожу барана излучающую опасность. Оно напомнило мне лица продавцов «радости и печали» у голубых трамваев, куда нередко приходили туристы. Я знал кто они такие, знал, что они делают, и всегда обходил десятой дорогой. Все эти долгие годы, все долгие годы я был самым осторожным ребёнком, который ни разу ни сломал ни руку, ни ногу, ни попал ни в какую сомнительную историю. Бабушка часто хвасталась перед знакомыми моим достижением, хотя лично никогда не хватила. Поэтому я хвалил сам себя. Ты такой осторожный, внимательный. Ты знаешь где ходить и в какое время. Ты не делаешь глупостей как они. Ты не пропадёшь. Столько лет ограничений и концентрации насмарку.

Я увидел ещё пару человек с другой стороны, которые медленно приближались к нам, и оценил степень опасности. Грабёж? Исключено. Нечего брать. Значит медленное и страшное насилие. Пытки. Возможно с извращениями и изнасилованием. Я вспомнил статьи, которые читал и посмотрел есть ли какой-то способ убить себя самостоятельно, ведь пытки – не для меня. Но рядом не было ни обрыва, ни острого столба, ни куска битого стекла, ничего такого, чем бы можно было бы разрезать яремную вену. А даже если бы и было, я бы это смог сделать?

Смысл голоса с моря воспринимался совсем иначе. Конечно, теперь я точно никогда сюда не вернусь, и вообще никуда больше не вернусь. Но как же глупо произошло! Какой идиотский конец истории для человека, который всю свою жизнь положил ради того, чтобы так не случалось. Я вообразил будущее, столь же ужасное, как и текущий миг. У дерева с черепом стояла всё та же куэнтакуэнтос и, не скрывая надменности улыбки, рассказывала.

«Наверху перед вами развалены старого города, которые называются Касос дэ арена. Вот уже как три года назад двое молодых туристов, Мичи Оосава и Давид Коэн решили полюбоваться красотой города из песка, где были жестоко убиты, а после изнасилованы или наоборот. Не поступайте как Мичи Оосава, ведь он конечно же про всё знал, но…». Я мысленно плюнул в её лицо и в тот же самый момент ветер грозно вырвал шляпку из рук и унёс в небеса. Когда усилием воли я прогнал её из воображения, человек с козлиным лицом достал складной нож. Давид посмотрел не столько на меня, сколько в глубину, и если бы мог прочитать меня, то прочитал бы лишь страшный стыд. Я бы мог броситься на нож, умереть как храбрый человек, тем самым смыв позор. Это выглядело бы благородно и в легендах люди бы вспоминали обо мне незлым тихим словом, не родился бы никто, кто смог бы написать обратное, рассказать правду. Можно сильно закричать, заглушить страх, закрыть глаза, и использовать тело как мешок для костей, чем оно и является. А потом всё закончится, возможно даже быстрее, чем могло бы.

В горле пересохло, захотелось достать флягу. Давид стоял рядом не сводил глаз с козлиной морды, которая беззастенчиво приближалась к нам. Он выждал, когда до морды оставалось несколько шагов, присел, сжался и бросился прямо на лезвие. Опять позор, это ведь было моей идеей, однако призрачный шанс на побег не стоило упускать. И я побежал в ту же сторону, что и Давид, обгоняя его и человека с козлиной головой. Я увидел, как лезвие полоснуло левую руку Давида, кровь хлынула на песок, но в тот же миг на землю упал не он, а человек с ножом. Облачный браслет на левой руке замигал ядовито-синим цветом, и тогда Давид протянул руку к небу в то время, как кровь заливала ему рубашку и лицо. Двое с противоположного края остановились и потеряли всякий интерес. Даже человек с козлиной мордой не спешил двигаться в нашу сторону. Конечно это мог быть обманный манёвр. Вот они соберутся, настигнут нас, или же нас уже поджидает расплата. Но ничего из этого не произошло.

Случилось самое банальное. Давид не умер и даже не упал в обморок. Напротив, он находился в приподнятом настроении и весь час постоянно травил шутки, в основном про случайные сексуальные связи с неудачным концом. И хотя мне не было смешно я невольно подхихикивал и не мог требовать его прекратить или заставить прекратить себя. Кровотечение устало от наших неумелых попыток наложить жгут и просто остановилось само по себе. А потом в небе блеснул солнечный зайчик и со стороны моря поднялся гидронавер – аппарат амфибия. Он поднял наши усталые тела в воздух, и на какое-то время я увидел бесконечное море прямо под собой, приказывая запомнить его навсегда. Ты – фотоаппарат. Ты – видеокамера. Говорил я себе. Ты – никогда не вернёшься – сказал голос в моей голове в последний раз.

Тот, кто есть сам у себя ни в чем не потерян. Не страдает по прошлому и не грезит будущим. Он не связан по рукам и ногам обязательствами и существует только здесь и сейчас. Потому что через секунду это уже не он. Это другой он. Другими желаниями и целями. 

Как на анимированных страницах, каждый кадр, запущенный в быстром перелистывании, создаёт иллюзию целостной истории, так и человек, размазанный во времени, создаёт иллюзию единой личности. 

Красивую иллюзию, которую удобно звать по имени, любить, ненавидеть, желать, бросать, обнимать.

Человек не видит человека. Он видит пост свечение пост образа, как след от солнца.

Человек не говорит с человеком. Он говорит с остаточным звуком, пост эхом, от пост эмоции.

Человек не любит человека. Он любит пост восхищение, пост прикосновение, многие из которых принадлежат предыдущим. Каждая новая любовь как годовые круги, новая кожа поверх прежних чувств, сквозь которую видны образы бывших. Иногда выдавленные слишком сильно сквозь время, в форме шрамов и ран.

Человек не слышит человека. Слышит эхо своего прошлого или эхо воображаемого завтра. Приятное "да", или пугающее "нет". Что в жизни звучит громче? Страх или предвкушение? Или все вместе? 

И лишь иногда смысл кругами на воде достигает тебя. А порой не достигает и вовсе. Но бывает камень, брошенный в центр,  от которого дрожь расходится до самого берега по всему телу и на всем времени, отпущенным ему.

Я б бросил пить пилюли форте
От желчи, болей и камней,
Лишь бы в налаженном комфорте 
Дождаться седины корней...

Смерть приходит, мой генерал! Ровно как ожидалось: не в то время и не там, где предсказывали.

Если жажда власти порождает лишь неутолимую жажду власти, это пол беды. Настоящая беда в том, что у власти нет и не бывает хозяина. Если бы Толкиен мог избавиться от тёмного властелина, оставив только кольцо чёрной воли, но без разума, вот что было бы реалистично, и Маркес уловил это, мой генерал. Он сделал вас беспомощным, фиктивным властителем королевства скорби, в котором истинным повелителем был страх.

Жаль, нет сказок, которые бы с самого начала поведали о том, какие эти маленькие беспомощные существа, люди, созерцатели настоящего и будущего, гости своего тела. За такие бы сказки ненавидели, мой генерал, и вы бы были первым, кто приказал бы казнить рогоносца, смеющего поднять запретную тему.

Мало кто будет сочувствовать вам, мой генерал, потому что вы убийца, палач, расточитель голов и океанов и причина всех бед. Но пока вам не станут сочувствовать мой генерал, вы бессмертны, и сила в плоских руках неподконтрольна.

Мы пришли на курс к Эрен Игре по писательскому мастерству, нас было всего человек шесть, хотя и тогда казалось, что это очень огромная цифра. И она говорит. Вот тема, садитесь и пишите. И если вы напишите плохо, то я гарантирую вам, она так и говорит: «я гарантирую вам, что в писательстве делать нечего». Аудитория маленькая, всего два окна, она посадила нас рядом, буквально нос к носу и говорит: «вот тема, садитесь и пишите». А мы: «что, где, зачем». А она: «ничего не знаю, вот тема, вам что ничего не сказали? Сами виноваты! Вот вам тема, никаких банальностей, сидите и пишите. Вы должны написать так, чтобы захотелось поговорить». Это было сказано тоном не предполагающим возражений. И хотя после мы ещё долго возмущались насколько она была не права, в тот самый момент никто не осмелился перечить. Тема называлась «Мой Путь».

На следующей встрече она заявила, что задание полностью провалено и никому не удалось быть оригинальным, хотя мы были уверены ровно в обратном. Мы обсуждали это несколько дней, разобрали рукописи друг друга, и мы были уверены. А это были не самые глупые люди, и одному из них было целых тридцать семь лет…, и тем не менее, она входит в ту самую аудиторию, и небрежным как бы между прочим говорит: «да, а что касается работ, они все не прошли». И кто-то из нашей группы с возмущённым видом поднимает руку, а она просто делает знак глазами и продолжает лекцию. Её страшно не любили потом.

Вот проходит время, она требует написать за двадцать минут очень короткий рассказ так, чтобы он был как можно банальнее и содержал максимум клише. На следующей лекции мы разобрали наши пробы, и Эрен с таким неподдельным интересом начинает рассматривать с большой лупой каждую микро оригинальность в текстах, что даже мы удивляемся!

Со временем я смогла понять смысл её заданий, и сегодня стараюсь относится таким же образом не только к работе, но и к жизни целиком.

Только послушайте. Скорее всего вся ваша жизнь будет банальной и ординарной по большому счёту, но что-то маленькое, узкое будет по-настоящему оригинально и ценно, даже не само по себе, а из-за контекста в котором окажется. И порой, так как только вы сможете понять этот контекст, только вы сможете насладиться красотой момента. И если вдруг…, случайно, кто-то ещё сможет, каким-то волшебным невозможным образом увидеть хотя бы что-то очень похожее на то, что видите вы…, и почувствовать тоже, что чувствуете вы…, с тех пор вы можете смело называть себя писателем. Зуб даю.

А отсюда следует единственная причина, по которой вы должны хотеть стать писателем. И если я сейчас скажу про неё, вы возненавидите меня. Поэтому я пообещаю, что сделаю это потом.