Пустота

Бросай курить — как станет легче.
Надеюсь верить: будет так.
И грусть поступится надежде,
И свет проскочит через мрак.

Но даже если не наступит,
Тот самый долгожданный час.
Представим: будто стало лучше,
И бросим всё — что против нас!

Обещаю стучаться без стука
Приходить без громких шагов,
Если приключиться скука,
И вспомнишь былое вновь.

Обещаю без резкого смеха
И без пафосных странных слов —
Сможем обняться где-то,
Где-то на грани снов.

Обещаю — ты веришь?
Верь мне — но обещай взамен.
Помнить не будешь вечно,
То, переходит что в тлен.

Оставляю лишь малую шалость
Ту, что простить не грешно.
Видеть, когда у вас радость
Видеть, что всё хорошо.

Обещаю стучаться без стука,
Так же, как сердце моё.
Скромно, но очень чутко,
Там, где стучится твоё…

Самая жуткая правда в жизни, состоит в том, что люди не хотят врать. Они хотят говорить правду и быть 100% искренними. Нас учат различать обман? Это полезный навык..., но он полностью бесполезный с теми, кто влюблён в нас. Попытка обнаружить ложь в словах этих людей тщетна. В основном они перед нами честны. Но самая ужасная правда в том, что их честность не гарантирует того, что они способны понять самих себя.

Из двадцати семи миль жилых районов — этот один из немногих, где суматоха города притворно замирает. Зелёные деревья, большие лужайки и даже одинокий фонтан, только пения птиц не слышно. За окном шумное нечто: уже не мегаполис, но ещё не живое дыхание природы.

Единственный источник шума, который выдаёт людей, находится по направлению лежащих ног. Матовые стеклянные двери, создающие иллюзию пространства и приватности глушат шаги из ординаторской по коридору к пристанищам, которые возможно окажутся последними.

Эти шаги по коридорам уныния, безразличия, обречённости и предрешённости единственное напоминание о том, что рядом есть люди. И это единственный способ понять, что ты ещё жив.

А Тони был ещё жив. Он прислушивался, чтобы убедиться в этом. Ничего другого ему не оставалось. На прошлой неделе Тони решил скосить траву. Но не газонокосилкой, а самой настоящей косой, чего не делал уже многие годы. Всё из-за этих ужасных соседей. Ничего другого ему не оставалось.

Лет двадцать назад он закончил блистательную карьеру менеджера. Управлял людьми, которые его боготворили, людьми, которые его уважали, людьми, которые его боялись, ненавидели, и даже людьми, которые его любили он тоже управлял. Без сомнения Тони управлял и управлялся со всем, что ему бы не попадалось. Ничего другого ему не оставалось.

Спросите Тони: «Что они с тобой сделали, друг?». Скажите ему: «Как же дошло до того, что ты пересел с управления на газонокосилку?». Тони не помнит и не знает, но ответит: «Дружище, посмотри, как мало травы осталось. Я работаю с семи утра и до шести вечера. И мне приходится косить одни и те же участки снова и снова. Это адская работа дружок, делать вид, что трава не скошена. Но я так просто не сдамся! Верь мне.».

И Тони так просто не сдавался. Он выстоял все скандалы с соседями, жалующимися на звук газонокосилки, он справился с настырной дочерью, которая хотела, чтобы Тони переехал жить к ней. И он не сдался даже тогда, когда злые руки маргиналов ночью схватили несчастную газонокосилку, чтобы перерезать все кабели-жилы и внутренние механизмы-органы.

Утром он склонился над бездыханным телом механизма с бензиновым сердцем и отдал честь. Конечно, Тони понимал, что газонокосилка не могла позвать на помощь. Он простил ей все прегрешения явные и не явные и отправился в сарай, где стояла ржавая коса.

Энни позвонили за два часа до того, как её рабочий день обещал закончиться. «Ваш отец лежит на газоне», — сказал шершавый голос. Энни неприветливо положила трубку, сжала губы и отпросившись у Гевора, поехала к отцу. После того как отца увезли в госпиталь, она занесла занозу в палец, затаскивая косу в сарай. Энни смачно выругалась и заплакала. Рядом не было никого, кто бы мог сказать: «Энни, Энни ну это же просто заноза». Энни бы ответила, что плачет из-за другой занозы, но кроме ржавой косы рядом никого не оказалось.

Её детство прошло под ярким сиянием дней рождений, которые она ненавидела пуще прочих дней года. В эти дни она была обязана вести себя как ребёнок-образец, носить красивые платья, которые нравились её отцу, не ругаться с мамой, не звать мальчиков «дебил». И если бы в году было два дня рождения, то Энни бы охотно предпочла повесится в обнимку с «Hello Kitty».

«Дэбиииил», — произнесла она вслух показывая пальцем на Курта, который только что пытался съесть пироженное без помощи рук. Заглотив половину пироженного Курт опрокинул голову, желая, чтобы оно пропихнулось в желудок под собственным весом, но челюсти непроизвольно закрылись и заварной крем растёкся по детскому лицу. Курт смешно выглядел, а главное Энни завидовала ему испытывая неподдельную симпатию: «Вот если бы мне можно было делать такие глупости» — думала она. Но она знала, что общество обвинит её в нелепой симпатии, и поэтому делала вид, что осуждает Курта:

—Дэбииил, — проговорила она, показывая на мальчика пальцем. Курт злобно показал язык в ответ, отчего его лицо стало ещё смешнее. Энни захихикала и побежала как нашкодивший ребёнок, словно это она подговорила Курта, словно она измазала ему лицо кремом. В глубине души Энни так и думала, что мужчины были созданы богом, чтобы совершать безумные поступки, которые приходили ей в голову.

Не удивляет первая влюблённость в парня, который нахамил учительнице истории, и тем самым вызвал восторг у Энни. К тому моменту, ей исполнилось четырнадцать и она научилась не произносить слово «дебил» вслух, когда испытывала симпатию к мальчикам. Теперь она загадочно улыбалась.

А если бы она призналась в истинной причине по которой решила выйти за Дэна, её бы не понял никто. Кажется, она и сама забыла, как это произошло.

Дэн наверное был неплохой молодой человек. Немного не в её стиле, немного мямля, немного нерешительный. Но Энни выбрала его, потому что отец требовал от неё… благочестивой. Он говорил ей, что женщина в её возрасте (ей исполнилось почти двадцать пять), у которой есть образование, должны быть серьёзные отношения с мужчиной. Отец произносил: «благочестивые». Именно так.

А Дэн подвернулся под руку. И конечно он был не был похож на Курта или тех парней, которых Энни нравилось называть «дебилами». Но, Дэн постоянно крутился рядом, и почти всегда со всем соглашался, чем ужасно раздражал. Позже под звуки труб развода она признается: «Мне нравится, когда считаются с моим мнением, Дэн. Но если бы ты узнал меня лучше, то понял бы, что оно не моё». Дэн с негодованием развёл руками: «Чёрт возьми, а чьё?!». Энни подумала об отце, но ничего не ответила.

Когда Дэн только появился в их родовом гнезде, в настоящем смокинге с причёской, ухоженный, как это надлежит всем мужчинам в роду Энни, он к удивлению очень понравился отцу. Это было странно, ведь отец обычно реагировал на людей мужского пола, которые нравились Энни оценкой «дебил». Но в отличие от дочери он никогда не произносил это слово публично и вкладывал в него совершенно иной смысл.

«Ты видела этого дебила, Курта?» — слышались слова отца из-за угла, предназначенные только для ушей матери Энни, — «этот дурак ел эклер и размазал половину крема по лицу, бегал как угорелый, а после своей свинячей упал рожей прямо на платье жены Дугласа». Энни показалось, что в словосочетании «платье, жена и Дуглас» и платье и жена принадлежали Дугласу безраздельно: именно так голос отца расставлял смысловые акценты. А истинный ущерб был нанесён вовсе не платью или жене, а Дугласу, которого даже не было в тот вечер.

Когда Энни оказалась с отцом на кухне с глазу на глаз, он торжественно заявил: «Этот Дэн, он достаточно благочестивый молодой человек, Энни. Ты меня приятно удивила». Кажется, это должна была быть похвала. Но слова были произнесены с такой необычной интонацией, что Энни невольно ощутила себя падшей женщиной.

Пока Энни и отец стояли на кухне, Дэн наконец успел совершить свою первую глупость: он немного выпил. Алкоголь не только не ухудшил его моральный облик, он даже усилил степень благочестивости, сделав Дэна решительнее. Поэтому, когда отец полушутя, полусерьёзно, спросил о видах на дочь, Дэн промотав какие-то шаблонные слова неожиданно сказал, что готов женится. Десертная вилка из рук Энни с грохотом упала на блюдце.

Перед сном отец постучался в спальню и присев на кровать тихо сказал:
«Конечно, Дэн хороший парень, и он мне нравится. Я был бы удовлетворён, если бы всё закончилось свадьбой, и твоя мать тоже не против. Но, я думаю о твоём счастье, Энни. Понимаешь?»

С этими словами он взял её за руку и поставил точку: «Но ты должна понимать, что он тебе не пара.»

Если бы в руке Энни была другая десертная вилка, она бы бросила её со всей дури на пол, чтобы присутствующие могли оценить степень негодования. Но в её руке находилась рука отца, и Энни ничего не могла сделать, кроме одного: выйти замуж за Дэна.

Ни секунды Энни не сомневалась в ошибочности действий, но тогда она бы сказала: «У меня не было выбора». Был ли выбор у Дэна, который стал послушной фигурой на шахматной доске отца, Энни не знала, но иногда ей хотелось проткнуть первого мужа десертной вилкой в отместку за послушание. Очевидно у них не было шансов, а их лучшим днём стал день развода.

Нужно говорить только правду. Правду и ещё раз правду.

Написал симпатичный парень. Пригласил на свидание. Поговорили. Я ему признался, что хочу его во всех смыслах. Думал, что он предложит встречаться, а он согласился на секс. Идиот. Пришлось ему сказать, что я заболел. Вот прямо сразу. Внезапно. Температура 39. 

Нужно говорить правду. Но как я признаюсь в том, что когда говорил с ним о сексе имел ввиду просто откровенность, но намерений не имел. Как?! Стыдно!

Правда и ещё раз правда.

Познакомился с одним парнем. Всё вроде ничего. Даже чего. Он классный, умный, и всё такое. С таким бы круто было дружить и иногда заниматься сексом, но кажется он на меня запал. По настоящему. Вижу это. Знаю, что будет дальше. Встречи свидания, отношения. Не хочу с ним отношений.

Но нужно говорить правду? Хорошо. Правда в том, что я хотел бы с ним встречаться, но по дружески без обязательств. В этой правде вроде нет ничего стыдного. Но с другой стороны я бы и сексом не прочь заниматься. А вот тут выходит, что я как бы шлюха. Стыдно. Да и он тоже обидится. Лучше буду периодически делать вид, что им интересуюсь. Может быть прокатит.

А ведь хочется говорить правду. Очень хочется. Быть свободным от лжи.

Вчера написал мне: что я к нему чувствую. Чувствую ли я к нему симпатию? Пожалуй да. Симпатия однозначно есть, но... Какой же тяжёлый это разговор. Сказал ему, что только проснулся, не могу серьёзно говорить. Соврал. А нужно говорить правду. Но я не могу просто так взять и обидеть человека. И себя обидеть не могу. Сказал, что испытываю к нему симпатию. Это всё таки правда. Точнее это часть правды... Через неделю добавил меня в ЧС. Обидно, хоть и справедливо.

Нужно говорить правду..., вроде бы. Нужно. Только для кого?

Взрослые часто считают детей глупыми, а поэтому сами ведут себя, как идиоты. Я думал, это секрет — моё супероружие, и его не стоит раскрывать. Мне казалось, своим нелепым поведением они хотят понравиться. Но я ошибался. На самом деле они никогда не хотят понравиться.

— Существую…
— Между словом жить и существовать есть разница? — уточнил Майкл.
— Есть. Очень существенная. — Ответил Ал. — Сейчас я живу. А вообще существую.
— Что это значит?

Ал остановился прямо напротив Майкла:
— Когда ты придумываешь идею, она оживает. Она волнует, — Ал показал рукой волну, — переполняет восторгом, влияет на твои мысли и поступки. Если что-то влияет – значит оно живёт.

Майкл немного смутился. Попятился назад, напряг память. И с негодованием воскликнул:
— Что это за новое определение жизни?! Если что-то влияет, то оно живёт? Да всё влияет! Но не всё живёт. Умершие люди тоже влияют на нас, волную воображение, но они не живы.
Ал приблизился и как бы подтвердил:
— Вирусы тоже влияют, но они не живы. Это потому, что человек провёл условную черту между мёртвыми и живыми. Мёртвые порой влияют на наши поступки, но весьма ограниченно. Их сила похожа на силу вируса. Каждый человек оставляет свой след в памяти и поэтому никогда не умирает для общества людей. Все помнят законы Ньютона, но мало кто уже помнит каким был этот человек, чего он хотел, боялся или желал. Его страсти ушли, и больше не властны над вашими судьбами.

Майкл перебил:
— Красивая аналогия, не спорю! Но далеко не все люди оставляют СВОЙ след.
— Правильно, — согласился Ал, — вообще никто не оставляет СВОЙ след.
— Как это? — удивился Майкл.
— Люди ступают чужими следам, делая их глубже. Поэтому никакой их шаг не пропадает бесследно. Поступки существуют намного дольше, чем кажется.

Майкл медленно пятился, пока его спина не упёрлась в стену. Он хотел отойти подальше, словно мыслям требовался дополнительный простор. Он никогда не задумывался о том, как люди оставляют следы. Идея о том, что последствия складываются почему-то никогда не приходила Майклу в голову.

— Вот видишь, — Ал показал пальцем прямо на Майкла, — Эта идея заставляет твоё сердце биться чаще, ты возбуждён, и ощущаешь, как вся твоя жизнь изменилась в тот момент, как ты ощутил эту красоту. Разве она не живая?
— Идея живая? — Майкл фыркнул, и постарался вспомнить критерии жизни из биологии:
— Разве они эволюционируют? Размножаются?
— Конечно, — подтвердил Ал, — Они эволюционируют и размножаются. Переходят от человека к человеку, живут и умирают вместе со своими носителями. Они живут в людях, а существуют на страницах книг. В этом разница.

(отрывок из Когда небеса падут)

Рой хорошо помнил тот день, Питер нашёл его прямо в офисе, и прижав в укромном углу к стенке, сказал:
— Я хочу, чтобы ты внимательно выслушал меня. Однажды я оказался в очень затруднительном положении, в отделении полиции. Я думал, что моя жизнь бесповоротно испортилась, потеряв остатки надежды, но в комнате, в которой, как я считал, были только враги, оказался молодой полицейский. Он отвёл меня в угол и объяснил, как следует вести на допросе. Его советы по-настоящему помогли. Мы потом сдружились, ты знаешь.
— Это был Фрэнк? — спросил Рой.
— Так точно, это был именно он, — подтвердил Питер, — И я как-то решил спросить у него, почему он поступил тогда именно так, ведь перед ним был преступник, который участвовал в краже.
— И что он ответил?
— Он сказал, что я ему просто понравился, и он подумал, что сам бы мог оказаться на моём месте. Хотя ты знаешь Фрэнка, он за всю свою жизнь, наверное, ни разу даже на красный свет не переходил.
Питер сделал небольшую паузу:
— Но самое главное, что если бы он в тот день не понравился мне в ответ, я бы не поверил, ни одному слову, потому что считал всех вокруг врагами. 
— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Рой.
— Я хочу сказать, что хотя я и Френк предпочитаем заниматься сексом только с женщинами, чувство взаимной симпатии спасло наши жизни. Это не преувеличение, бро.
Питер дал Рою время подумать над его словами и продолжил:
— В людях намного больше страха, чем у животных, поэтому мы больше нуждаемся в любви и эмпатии, чтобы выжить как вид. Ты, Рой — живое доказательство нашего выживания. Люди, которые ненавидят геев, ненавидят в себе одну из лучших сторон, делающих их достойными жителями Земли. И мне не понятно, зачем нужны сложные научные доказательства, поиски какого-то там гена, если на самом деле всё очень просто. Симпатия и любовь — это клей, который помогает нам быть человечнее, добрее и внимательней друг к другу.

Я не могу читать стихи, 
Лишённый всякой правды чувства,
И как река течёт без русла,
Им не добраться до души.

Без страхов жизненных, лукавых,
Без дум тяжёлых или малых,
Без глупостей, добра и зла
Не достигает рифма дна.

Искусством ум ты не наточишь,
В нём нету тайных скрытых строк.
А лишь вопросы поперёк, 
Раскиданные помеж точек.

Один итог, простой итог...

Я не смогу прочесть стихов,
Коль не задумался ни разу, 
О смысле новых старых слов...

Людям хочется считать, что их души — неделимое целое, истинное, сущее, принадлежащее лишь им. Мы — осколки желаний, бесконечной грусти-радости, воображения и сожалений всех, кто жил во вселенной. Словно мозаика, собирающаяся сама себя из наиболее близких по духу разноцветных камней. Таким есть ты. А таких как я называют «доменами». Тысячи лет я привлекаю обрывки душ, в надежде на целое.

Олег обернулся и понял, что он дома. В незамутнённые стёкла светило летнее солнце, нагревающее красный ковёр и диван. Тикали часы на серванте. Олег откуда-то знал, что сейчас три часа и двадцать семь минут, хотя на стрелки ни разу не взглянул. Он понемногу начал привыкать к новой способности чётко знать время, словно секунды пролетали сквозь тело, и каждая выкрикивала имя. «Меня зовут мама» — кричала третья, «Меня зовут восхищение», — кричала следующая, «Меня зовут жизнь» — говорила первая, а вторая проходила тихо, пряча лицо, потому что её громко называл каждый, кто появлялся на свет.

Бывают места, куда можно попасть, если откроешь нужную дверь, запах жуков, лучи солнца, дерево, дорога, дрожь. Всё это двери. Одни настоящие, другие вымышленные. Некоторые настоящие двери ведут в вымышленные места, а некоторые вымышленные — в настоящие. Но есть особые пространства, куда не попасть ни через какие двери: ни вымышленные, ни настоящие. Причина одна, и если узнал её, значит дотянулся до главных дверей в жизни.

Олег открыл глаза в парке, где чёрные фонари с мощными лапами освещали рукотворный пруд. Спортивные майданчики и разноцветная детская площадка из осиротевших качелей, с которых ветер сбивает капли ночного дождя. Он выбросил ложную память холода, убрал выдуманный дождь-туман и город предстал перед ним как есть. Небо очистилось над головой и в голове прояснилось.

Он прошёлся по парку, остановился заметив блеск монеты и долго смотрел на неё, пока монета не начала уменьшаться. Её блеск пропал, а потом появились верхушки деревьев, дома стали игрушечными, но люди не изменились, потому что казались маленькими сияющими монетами. Олег видел сияние контроля к корому прибавился цвет, запах, звук. От одних, казалось, исходил жар, другие веяли холодом. Кто-то привлекал внимание на себя, кто-то был безразличен, а кто-то отталкивал. От людей, которые притягивали тянулись невидимые нити чувств, мыслей и образов. К некоторым можно было прикоснуться.

Рассматривая город на ладони Олег мог дотянутся до тысяч нитей, ему оставалось только протянуть пальцы, чтобы узнать: один на крыше, другой дома, третий на остановке. Разные места, но одна мелодия. Он был уверен, что эти люди никогда не встречались друг с другом, но ему показалось, что все они похожи, а причина одинаковости одновременно является ответом, почему он может их видеть и слышать в то время как другие почти не доступны его вниманию.

Кроме людей с монетой контроля здесь были и другие.

Рядом с пешеходным переходом стояла пугающая женщина в мокром пальто. Она выбегала на середину дороги и махала руками пока машина не проезжала насквозь. Потом она артистично падала и исчезала. Иногда машина, проехавшая через неё, не нравилась, и женщина недовольно смотрела ей в след, а после послушно ждала другую. Олег понял, что было какое-то условие. Он попытался сам узнать у неё, но женщина пропадала, как только он пытался приблизиться к ней. А попытки поговорить не дали результата.

На его вопрос ответил старик, который бросал невидимые крошки в парке. Ровно в восемь вечера, как только чёрные фонари с гигантскими лапами включались, он выходил из тени третьего столба и садился на лавку. Обычно его лицо было расплывчатым, но в некоторые дни оно становилось настолько ясным, что Олег мог разглядеть его даже с другого конца города.

Старик пробормотал:
— Она ищет мужчину.
— Откуда вы знаете? — спросил Олег.
Старик недовольно бросил на асфальт воображаемые крошки.
— Тебе не стоит подходить ближе, — сказал он, — Простое правило: не подходи близко к тем, кого не понимаешь.

Олег отвернулся к пруду и застыл.
— Тебе интересно почему? — спросил старик.
Олег собирался задать уточняющий вопрос, но стрела-догадка пронзила воображение словом «Всё», и он кивнул.
— А мне интересны те, кому интересно, — властно прокряхтел старик. — Ты чувствуешь Тар?
Стрела снова пронзила сознание и принесла на крыльях значение слова «Тар», под которым старик понимал то самое пятно власти, что Олег видел в сердцах живых. Только сейчас Олег заметил, что с каждым днём понимает всё больше и больше, хотя память так и не вернулась полностью. Он вопросительно посмотрел на собеседника, который снял с языка молчаливый вопрос:
— Главное правило: под ногами всё, что поднимешь, а что хочешь поднять уже под ногами. — Старик сделал особо широкий жест, словно пытался раскинуть невидимые крошки по всему парку.

— Интересно? — Спросил старик.
— Да.
— Очень хорошо. Мне интересно, когда другим интересно, — старик бросил невидимые крошки под ноги. — Приходи ещё, когда будет интересно — добавил он и исчез.

Многие века мы живём под вечным небом чудес. Под небом, которое приносит и забирает жизни, оберегает от холода неизведанной пустоты. Земля переполнена нашими следами, исчезающими на песке, тонущими в реках, и прожигаемыми в пустынях. Если бы люди научились летать, они бы забрались вверх, и больше бы никогда не оставляли за собой следов. Они бы научились молчать, верить и любить друг друга. Но люди не умеют летать. Они едва едва научились ходить.

Старейшины рассказывают, что в древности, когда ещё не было небес, наши предки умели всё. Великие и могучие, они изменяли мир, как мы лепим глину. Их называли Арамомами. Они жили в мире со всем, и в мире с самими собой.

Но однажды, Ракхос пожелал увидеть пустоту. Он поднял с земли зёрнышко пшеницы, и бросил его в высь — создавая звёзды. Безутешная тьма объяла их, и тогда остальные Арамомы, прикрыли жизнь от ничто прозрачным сводом. С тех пор, никто и никогда не видел их. Но некоторые всё ещё ждут.

Они мечтают спросить, как научится летать, как жить в мире с самими собой, и как унять бесконечную пустоту, которая расширяется не только за небом, но и внутри нас.

* * *

Он — двенадцатый сын полдня, и как всякий двенадцатый, кто не имеет прав на еду и кров, на заботу и тепло, ходить ему всю жизнь без дома и имени, искать то, чего никто не ищет давно, искать последнего Арамома. Таких как он называют — Сапфи, что значит дорога в никуда.

Если вы спросите его, видел ли он Арамома, он ответит вам, что нет. Но он слышал о нём от других. Он слышал, как кто-то помогал другим, как кто-то творил чудо для других. Он почти нашёл его и идёт по его пятам....

Но если вы спросите, как выглядит этот кто-то, вы удивитесь, ибо будут тысячи одеяний и лиц, тысячи разных историй и судеб. Вы не поймёте, кто это мог быть, и не сможете выяснить о ком говорят. Его призрак весел и грустен, горд и жалок, статен и горбат. Он столь различен, что его не может быть, и услышав историю о нём, вы никогда не поверите.

Никогда не спрашивайте Сапфи об Арамомах. Всё, что вы услышите, будут лишь фантазии, выбранные из реки реальности. Возможно, Сапфи догадываются о бессмысленности пути, но уже не могут признаться себе в том. Они идут шаг за шагом, живя на подаяния от надеющихся людей, но с каждым годом, таких людей всё меньше. И с каждый годом, всё меньше Сапфи, которые доживают до двадцати солнц. Они падают, и исчезают, словно капли человеческих мечтаний на свету бытия.

Их одежды рассыпаются, как пепел надежд. Поэтому многие Сапфи верят, что найдут Арамома в самом конце. Они часто рассказывают друг другу, как на краю последнего сна их друзья видят великих волшебников..., и уходят счастливыми. Поэтому многие идут в пустыню Эши-Ра[1], чтобы узреть мираж, ради которого они продавили стопами столько земли, и просеяли столько песка.

* * *

Поле рассыпается цветами жёлтых ромашек, шепчет запахом трав. Посреди него обветшавшая хижина, рядом с которой аккуратно выложенная цветочная клумба полевых ромашек. Клумба полевых ромашек, в ромашечном поле.... Он смотрит и не верит своим глазам. Чудо ли это? Он подходит ближе, и видит как руки, похожие на ссохшиеся корни, поливают клумбу. Он спрашивает у пожилой женщины, кто сотворил для неё это чудо. Кто создал клумбу ромашек, в ромашечном поле. Женщина улыбается, и лицо из времени вмиг озаряется улыбкой молодости. «Я была одинока», — сказала она. «Но он выложил из камней её, и указал каждый день ухаживать за ней, потому что теперь, она моя. И ещё он настрого запретил поливать цветы, растущие вне её. Теперь же, когда одиночество посещает меня, я прихожу посмотреть на поле, и мою клумбу, созданную его руками..., и я чувствую себя хорошо».

Сапфи спрашивал женщину, как выглядел этот человек. И женщина отвечала, что он был молодым юношей, одетый в кремовые одеяния, которые развивались, словно флаги семи городов. А Сапфи шёл дальше...

* * *

Когда он приходил в город, многие смеялись с него. А он рассказывал детям о чудесах, что видел в странствиях. И если рассказ его был хорош, люди давали ему монетки, а иногда улыбки. Когда он собирался ложиться на ночлег, один из мальчиков, подошёл к нему, и рассказал о своём чуде. Он поведал, что лишился родителей, и его нашёл старый человек. Он предложил ему ходить вместе в качестве поводыря. И вот однажды, когда они прибыли в этот город, старик встретил женщину, потерявшую сына, и сказал ей, что звёзды прислали подарок. Это было так странно, что двое несчастливых людей, снова стали счастливыми. И женщина ничего не сказала, а мальчик — не удивился. «Разве это не чудо?»  — спросил ребёнок у Сапфи. И Сапфи расспросил его о престарелом человеке, который был одет в серые лохмотья, и ходил по городам со старым псом. Мальчик сказал, что старик плохо видел, но всегда знал, куда нужно идти.

* * *

— Ты ли один из глупых Сапфи? — спрашивает властный голос.
— Я, повелитель Рамана.
— Видел ли ты Арамома?
И как всегда, Сапфи отвечал:
— Нет, о великий. Но я иду по его стопам, и не теряю надежды, что однажды открою его лицо, и он откроет мне свою сущность.
— Так знай же, несчастный! Что она была здесь! Неуловимая, как слетевшая звезда.

Царство моё пало в смуте и свет луны отвернулся от башни Рамана. Ни звон золота, ни поток песен не мог унять безумия пустоты. Люди падали ниц словно листья, и ничто не могло остановить их. Но вдруг, появилась она — великолепная, словно заря, осветившая мои покои. Она повелела возвести небольшую стену на дворцовой площади, и обещать тому, кто пройдёт сквозь неё обрести смысл жизни.

Большинство разбили себе головы, многие остались калеками. Пока однажды, один из молодых рабов не принялся разбивать её ударами рук. Все смеялись с него, но через семь дней, грубой силой и нежной настойчивостью он пробил стену, и прошёл сквозь. Это ли не чудо, Сапфи? Скажи мне?

— Это чудо, повелитель, — отвечал Сапфи. —Было ли что особенное у той девушки?
— Я не могу вспомнить её лица, но на ней извивалась шёлковая лента чистого небесного цвета, цвета её души.

* * *

И тогда семь лун бежали от искателя Арамомов, а он всё шёл и шёл в сторону великой Эши-Ра. И по пути, где жизнь уступала смерти, увидел небывалой красоты сад. Удивился Сапфи: «Что это за чудо?». И пройдя тысячи статных гигантов, зашёл он в домик лесника, где был накормлен и напоен, и услышал он такую историю:

«И дала мне земля силу любви, и влюблялся я так же просто, как другие вдыхают. Любить много — не значит быть счастливым. Ибо поняли девушки мою особенность, и перестали отвечать взаимностью. День стал скудным, покрылся тенью мой дом и взгляд. Тогда увидел я мальчика лет тринадцати в лёгких сандалиях, который сказал мне: «Выбрось всю грусть из сердца, и иди свободным. Каждый раз, когда снова полюбишь, посади здесь по одному дереву, и будешь счастлив». Так я и сделал. И на каждую милую моей душе душу садил по одному дереву.

Прошли годы, и однажды выходя из дома, увидел я невиданную красоту — дело рук моей любви. И понял, что каждая моя любовь достойна жить сама по себе, и долго ещё будет дарить мне радость. Так я стал счастлив.

Настолько широко и высоко выросли мои чувства, что и другие миловались ими, и благодарили меня за большое сердце.»

Услышал такую историю Сапфи, поблагодарил лесника, и отправился в путь.

* * *

После того, как семь лун бежали от искателя Арамомов, брёл он к городу Насхё, и добравшись до него шёл длинными молчаливыми улицами. Люди проходили мимо, и никто из прохожих не говорил ему ни слова, ни пол слова, ни обид, ни насмешек, ни даже улыбок не посылали сердца. Сапфи дивился тому, но никто не заводил с ним разговор. Тогда, остановившись в полупустой харчевне, взял он без спросу хлеб и прочей снеди, и сел ужинать, в надежде что кто-то потребует с него платы. Но никто ничего не требовал с него.

— Брат мой, Сапфи? — Услышал он дрожащий голос позади.

Он оглянулся, и увидел такого же искателя, но в летах, и еле стоящего на своих двоих. Он предложил старику разделить с ним вечерю, и тот послушно присоединился.

После хорошего ужина, сапфи спросил искателя, что такое случилось с жителями города? Старик улыбнулся, и ответил:
— Они встретили Арамома.

И как вечернее солнце убегало за горизонт, одаривая небо бархатным одеянием, так же и слова искателя долетали до сердца сапфи. Он услышал историю города Насхё, где все жили весело и счастливо. Каждый день шутили и развлекались они! Играли и радовались новому дню, пока в конце концов, кто-то не обнаружил мертвеца на центральной площади. Люди опешили. Все они стояли молча, но никто не походил к трупу, и никто не мог решиться сделать движение первым. Люди кричали, причитали, говорили, размахивали руками, но тщетно. Так стояли они очень долго, пока лучи солнца и жара не сделали своё дело, и трупный яд не уничтожил тех, кто находился рядом.

Власти города назначили совет, и совет плодотворно принимал решение за решением, но люди, заражённые скверной, гибли всё дальше и больше. Вдруг в город пришёл странный человек, который громко кричал и смеялся. Он размахивал головой, ходил на руках, насмехался над умершими и плакал над живыми. Люди были настолько возмущены его невежеством и наглостью, что замолкли. А когда неприятный человек покинул город, они оплакали погибших, и закопали их тела. С тех пор, никто из них не говорит ни слова ни пол слова, потому что они научились слушать.

— Нет и тени сомнений, это был Арамом! — Воскликнул Сапфи.
Старик кивнул в ответ.

Ночью он рассказал о своей жизни, полной бесконечных странствий и поисков. Он говорил, что встречался с Арамомами несколько раз, но не мог разобрать их среди людей. Они ускользали от него снова и снова. Теперь же он держит путь в пустыню Эши-Ра, чтобы узреть свой последний мираж.

Сапфи согласился помочь ему, и они отправились вместе.

* * *

Через неделю наши ноги коснулись бессмертного моря, по которому неспешно плыли песчаные волны Эши-Ра. Солнце белело, отражаясь от песка словно женщина в миллиардах зеркал. Странникам приходилось закрывать глаза и кожу от его смертельных объятий. Старик присел.
— Мы ещё не пришли, — сказал ему я.
— Ты ещё нет... — ответил он.
Я не решился оставить его сразу, и дождался заката, когда жара сменится ночной прохладой.
— Как только стемнеет, иди в сторону первой звезды, — советовал он, — там будет небольшая скала с одинокой пещерой. Если повезёт. Ты успеешь.

Я понял, что медлить нельзя, и как только звёзды намекнули о приходе темноты, отправился в сторону, указанную старцем.

Пройдя половину пути, я понял, как ошибся, и понял, что дороги назад нет. Лёгкая улыбка сожаления коснулась меня, и глаза потупились вниз. Я так и не нашёл своего Арамома, глупо потеряв всё. Воды больше не оставалось. И я лёг на горячий песок, чтобы разглядеть небо.

Оно так же зло смеялось надо мной, безумно красивое особенно сейчас. Так же хохотало, как и другие, считавшие нас безумцами. Или может быть это смеялся я? Может быть из-за того, что не верил в Арамомов, мне казалось, что всякий смех рядом со мной — был смехом надо мной. Мои глаза провожали месяц, который бежал от меня, как бежал всю мою жизнь я от себя. Я никогда не спрашивал его, что он ищет на небе. Хотя его бег — лишён смысла, никто не смеётся над луной. Потому что, он счастлив...?

Когда сон почти одолел тело, а я забыл о чём думал и мечтал, сверху показалась незнакомая фигура. В пустыне без жизни и надежды на жизнь, я увидел чей-то образ, закутанный в тысячу одежд. Неожиданно для себя я спросил его, не является ли он Арамомом. Он кивнул мне. И я подумал, что он и есть последний мираж Сапфи. Но это уже было не важным. Я попросил Арамома показать своё истинное лицо, и он указал пальцем в сторону, куда я обязан был направится, и добавил, что когда он снимет все одежды, ко мне придёт долгожданный ответ.

Мне было легко подняться, и легко плыть по пескам, словно не я касался Эши-Ра, а она ласкала меня, бережно перенося на своих тёплых плечах вдаль. Мы шли целый день, и ночь, и после я уже не помнил ни дороги, ни времени. Мои губы высохли, а руки пали. И когда я очнулся, увидел перед собой одинокую пещеру.  Я испугался, что и в этот раз потеряю то, за чем шёл.

В мутном сне, руки щупали дорогу, а глаза искали. Но рядом никого не было. Я пролез в самую глубь ходов, обдирая колени, пока солнечный свет хитро пробравшись сквозь камни не осветил тупиковый грот.

Я увидел множество беспорядочно разбросанных вещей. Здесь были нищенские лохмотья и богатые платья. Шёлк, порча, лён и хлопок. Все цвета радуги блестели передо мной. Но больше не было ничего.

* * *

Сапфи оглянулся вокруг. Среди множества одеяний он увидел шёлковую ленту небесного цвета, которая лежала прямо под солнечным зайчиком, спускающимся с голубого неба. Он подошёл, и прижал её к груди. А когда опустил взгляд, заметил то, что было сокрыто под ней: маленький источник. Чистая струйка воды слегка дрожала перед ним. Он почтенно опустился на колени, и опершись руками о камень, нежно поцеловал жизнь. Вода растекалась по телу, рассыпая капли радости и надежды, отыскивая силы там, где ещё сегодня царствовала слабость, снимая боль плоти и боль сожалений, придавая бег мыслям, и новым желаниям.

Больше он не был сапфи. Он поднял одежды. Лицо его преобразилось. Теперь он и сам стал Арамомом. Тем, кем всегда мечтал быть.

Паоло влился в ряды разработчиков системы семантического (смыслового) анализа, которую программисты окрестили Мемра. В религии Мемра, она же Логос, она же Маамар, она же «Слово» обозначало сущность созидающую мир из мысли. В CommuniCat Мемра анализировала посты людей в социальных сетях с целью конструирования модели идентичности.

Для этого люди научили Мемру выделять из речи смыслы и определять отношение автора к ним. С удивительной точностью, превосходящую человеческие способности, Мемра умела обнаруживать иронию, удивление, раздражение, порицание, поддержку, агрессию, негодование и юмор. Она отлично справлялась с задачей нахождения сексуального флирта как явного, так и скрытого и уже участвовала в качестве эксперта в судебных разбирательствах по теме харрасмента.

Своим успехам проект был обязана новой семантической теории информации Вольперта. Глазами Мемры человеческая индивидуальность представлялась словарём смыслов, массивом «идей» и матрицей отношений между ними. С точки зрения Мемры человек был машиной, которая разделяла реальность на две части: добро и зло. Машиной для которой средой обитания выступали социальные сети как место выражения мыслей и среда распространения моральных оценок.

Мемра моделировала не только идентичности отдельных людей, но создавала и совместные модели для семей, партий, субкультур и стран. Она знала ответ на вопрос: сколько в вашей индивидуальности чужого, с каких культур, субкультур были заимствованы идеи. Мемра могла точно ответить на вопрос: какой вы фрукт, каких мыслей раб и какого «отца» сын.

Мемра знала вас лучше, объективнее и точнее, чем вы. Однажды один из сотрудников с именем Майкл, предложил написать автоматизированного психолога-ассистента, который бы помогал людям с бытовыми проблемами. Скажем, вы платите десять или двадцать долларов в месяц и получаете первичную помощь. Паоло эта идея пришлась по душе, и он познакомил Майкла со домашним проектом, использующим базу данных Мемры для создания карты распространения идей.

— Это же круто! — Радовался Майкл, смотря на картину, где отображались отношения между людьми и идеями. Интерфейс позволял выбрать разные группы людей по разным критериям, чтобы построить новую карту. Например, вы могли выбрать политические пристрастия, религию или виды образования. Майкл смотрел на творение Паоло с неподдельным восхищением, словно перед ним раскрылся новый неведомый мир.

Вселенная симпатий человека к идеям как бы одевала человечество в новое платье, создавала новый образ (или «look» как сказали бы представители модной индустрии). Теперь все люди делились на тех, кто… любил котиков и тех, кто ненавидел любителей котиков. И если первое не было в новинку, второе вызывало интерес, особенно если обратить внимание на корреляцию с нетерпимостью к случайному сексу. Портрет среднего человека современности выглядел так. Вам тридцать три года. У вас аллергия. Вы придерживаетесь идеи здорового питания. В целом вы оптимист. Любите котиков. И не очень любите, а то и ненавидите людей, занимающихся сексом без обязательств. А в замен, люди, которым нравится заниматься случайным сексом ненавидят вас, как тех, кто любит котиков.

— До сих пор я считал свою работу бесконечно скучной, — признался он Паоло. — Кажется вы только что изменили мою жизнь.

Паоло, носивший обычно беспристрастное лицо или как говорят «pokerface» неожиданно улыбнулся. Ему нравилось, когда его работа удивляла людей. В лице Майкла Паоло заполучил нового фаната, а может и друга.

Паоло сидел за столиком в VIP-зоне на двадцатом этаже Амор Мунди ел мороженное и подмигивал вокалистке, которая весело заводила речитатив под звон труб и ударных. Раздался медный взрыв перкуссии, и зал окутался дымкой из красного сладкого глицеринового тумана. Сквозь туман вышло рогатое чудовище на козьих ножках. Сервоприводы бесшумно двигали бордовое мускулистое тело внутри которого виднелась голова Чарльза. Струйки искусственной крови стекали вниз и блестели в свете прожекторов. Чарльз зверски улыбнулся Паоло, и протянул ему синтетический алко шот «Хиросима».

— Офигенный экзокостюм! — Восхитился Паоло, болтая ложкой мягкое мороженное.
— Да, еба*стическая игрушка, — похвастал Чарльз, двигая демонической рукой как своей собственной.
— Она на нейроинтерфейсе?
— Целиком на нём, чувак! — Чарльз присвистнул.
— Чума!!! — Паоло одним движением опрокинул шот и заел ложечкой мороженного. Под крики: «Don’t stop me» музыка заиграла в полную силу.

— Видать бл*дь последний подарок от папаши перед тем, как CommuniCat разориться. Я не сдерживался в желаниях, — гордо сказал Чарльз, опрокидывая в себя шот.
— Да жалко, — Отметил Паоло.
— Да брось! Кто-кто, а ты быстро найдёшь новую работу! На таких HR устраивают облавы. — Подбодрил Чарльз. — Признайся, ведь уже были предложения?
Паоло кивнул, облизывая очередную ложечку мороженного.
— Мне домашний проект жалко.
— Который? — Спросил у Паоло человек в теле дьявола.
— Градиенты симпатий.
— Это тот, в котором рисовались отношения между пользователями CommuniCat?
Паоло кивнул.
— А если перенести на сервера Амор Мунди? Мощности не хватит? — Предложил Люцифер.
— Мощности хватит, но данные о пользователях в CommuniCat.
— Ну да, ну да… — Огорчился Чарльз в образе дьявола. — После банкротства компании доступ к ним — уголовное дело. — Он ехидно улыбнулся, оголив наращенные клыки зверя. А потом подвинулся к Паоло и показал пальцем вниз:
— У этой штуки есть даже член, — похвастал он заговорщицким тоном.
Паоло пожал плечами, поедая очередную ложку мороженного, как бы говоря: «Я и не сомневался».
— Конечно он полностью повторяет анатомическое устройство с этими всеми пещеристыми телами и всё такое, ну ты знаешь, но главное не в этом. — Он показал указательный палец, — Я запрограммировал эрекцию на мысль о мороженном! — И Чарльз показал язык, — Правда я йо*ный гений?!!!

Ложечка выпала у Паоло изо рта, а Чарльз гомерически засмеялся. В ответ на лице Паоло появилась искренняя широкая улыбка. Чарльз ликовал!
— За Банкрот! — Провозгласил он дьявольским басом.

Целью моей терапии было вообразить ситуацию, в которой я бы чувствовал себя защищённым. Но длительное время у меня не получалось найти нужного образа, пока не вспомнил о первом путешествии. Это было в детстве, мы с папой ехали неизвестно куда на электричке, но я знал, что место назначение будет приятным, и предвкушал. Может быть, из-за этого само путешествие было таким..., сказочным. Я наслаждался каждой минутой, хотя папа откровенно скучал. Вспоминаю его глаза. Я спросил его, почему ему скучно, и он ответил мне: «Потому я что взрослый». Я подумал, что быть взрослым, наверное, сложно, если тебе скучно в электричке. Когда я выросту, мне никогда не будет скучно. Но получилось совершенно иначе... 
Но, мысль о том, чтобы ехать в поезде и не знать место назначения мне очень понравилась, я начал об этом фантазировать и мне становилось спокойно. Когда я ложился на кровать, перед сном, когда смотрел в окно, всюду, я старался представить, что еду в поезде. Куда бы я ни приехал, со мной будет всё хорошо, и со мной правда было всё хорошо. Говорили, что я быстро иду на поправку. 

Ну а так как когда-то я состоял в самопальном лит. кружке, одного дня решил написать рассказ про этот поезд. Когда мне было восемнадцать лет, нам пришёл красивый рекламный постер, с видео: «Отдых в Испании». Я запомнил это место, где от Барселоны курсирует такая милая электричка прямо по берегу моря, и долго мечтал о том, что смогу проехаться там. Смешная мысль? 

  
В результате, я написал рассказ о фотографе, который потерял память. Это был мужчина семидесяти лет, с седыми волосами, сморщившийся кожей, и выжженными солнцем волосами. Я воображал его, словно самого себя в будущем. Он путешествовал по Испании, Европе, не помня ни своего имени, ни прошлого, и кажется, его это не сильно волновало. Он встречался с разными людьми, каждый раз рассказывая совершенно разные истории про себя. И эти истории были такие замечательные. История про дерево, которое предсказывало мечты, история о том, как он встретил самого счастливого человека, история о собаке, искавшей дом, но встретившей вечного путешественника. 

Однажды, наш герой приезжает в маленький городок на побережье Мальграт-де-Мар. Ты спросишь — почему именно Мальграт? Потому что в постере были фото данного места, а мне удобнее писать про места, которые я видел. 

Он приходит в какой-то двор, встречает там девочку, и рассказывает ей, что много лет назад жил в этом доме. Конечно же чистая выдумка, но девочка слушала его с таким вниманием, что он не мог остановиться. Она поражённая услышанным, бежит, пересказывает маме. А мама тоже удивляется, потому что весь этот рассказ невольно совпадает с тем, что было с её отцом, который жил когда-то в подвале. Женщина понимает, что с одной стороны история не может оказаться правдой, но с другой — совершенно случайно похожа на правду. А дальше? Дальше они убирают этот самый подвал, и селят неизвестно им человека... 

Никто не должен был прочитать мой рассказ. Мне казалось, он мог понравиться только сумасшедшим. А в итоге, из-за восторгов я сделал из него повесть. И потом из-за упавшего самолёта в месте, в котором я никогда не был, она стала популярной. 
Разве не забавно? 

Иногда мне кажется, что безумие — лишь иная форма могущества ума. Присмотрись. Видишь этих людей в белых и бирюзовых повязках, сидящих парами. Пример симбиоза глупости. Кто в белых повязках верят, что должны избавиться от воспоминаний, а кто в бирюзовых — считают, что только в них и можно находиться. Первые забирают воспоминания у других, засыпая в чужой памяти, и каждый получает желаемое.

И те и другие до дрожи в коленках боятся меня, потому что всё, что я делаю, и делаю, заметь, хорошо, — возвращаю память, которая порой тяжелее всего. Они считают, что истинная память разрушает личность. С этим можно согласиться, потому что личность есть ложные воспоминания о прошлом, которые управляют настоящим.

Ты не находишь это забавным теперь, находясь в будущем, мой мальчик?

Пройдут миллионы лет, где каждый скажет: я последний!
Последний, кто любил, кто чувствовал, кто мог,
Ловил дыхание восходов редких,
Улыбок робких сладостный намёк.

Кто с грустью вспоминал о невозможном, 
И закапал сердечные мечты,
Кто в суете забыл тревожной
О даре человечной теплоты.

Но пусть пройдут все эти годы тлена,
И знай — что ты не одинок.
Последних — много...
Сохранить — пол дела!
А запалить в другом — не каждому дано!

Любить и быть любимым — просто.
Куда сложнее — радость вопреки!
Романтика как сны для роста,
Как сны для роста истинной любви.

Там под ярко сине алой 
Убегает сон бандит,
Что-то бережно скрывая 
Под промокший дождевик.

Руки длинные худые, 
пальцы мерзлые немые.
Впереди чернеет мост --
На перилах ржавый трос.

Без огня фонарь вчерашний 
В луже лунный след остыл.
Медленно по-черепашьи 
Бросил что-то у перил.

Свёрток тёплый сине алый 
На холодной мостовой.
Поскорее просыпайся 
За украденной звездой.

В воздухе витали кинжалы, когда Кларк, высокий метис азиатской и европеоидной расы, скучно рассматривал очередную жертву. К одиннадцати часам утра, ожидая своей очереди, он успел зарисовать два эскиза незнакомцев, для которых он обычно выбирал только очень красивых мужчин. Но сегодня с ним случилось что-то странное, и его карандаш подстрелил молодого азиата, который утром зажимался в углу, словно его вели на бойню номер пять, а теперь.... Кажется, теперь все эти острые воображаемые кинжалы летели в его сторону. Кларку не нужно было быть адептом чёрной и белой магии, чтобы понять их природу: неразделённая любовь, смоченная в жёлтом эгоизме, бардовой человеческой власти руководила кинжалами. Он слегка поморщился.
— ... мог бы поступить в престижный институт Рима! Как же мама была права, — раздавался голос в зале. — Ты думаешь, из-за кого твои документы были приняты позже срока?

«Ах, мама» — подумал Кларк, и в его голове сошлись альфа и омега ситуации. Кажется, он понял, почему сегодня очередь идёт так долго. Как всё это было глупо и... Кларк не смог подобрать верного слова.

Молодой человек в футболке с тремя розово-чёрными полосами, модными кремовыми джинсами по щиколотку, медленно поднялся с места, и без всяких церемоний открыл двери ада, встречая холодным взором гиену огненную. В углу стола сидел тот самый молодой азиат, всё так же вжимаясь в самого себя. Отмахнувшись небрежным жестом от острых кинжалов брюнетки в другом углу ринга, смотревшей на него удивлёнными наглыми глазами, он произнёс фразу, заменяющую копьё святого Михаила:

— Зря тратите любовные флюиды, мадам. Вы всё равно не сможете ему дать то, чего у вас нет.

И в своей неповторимой манере, Кларк под общий гул ужаса и женского гнева, нагло и бесцеремонно, подняв бездыханное тело Мичи, увлёк его с собой за руку.

— Теперь она скажет всем, что я гей, — сказал, наконец, Мичи, немного, отходя от шока, ковыряя десерт в кафе, и начиная осознавать, где он собственно находится.
— Если она свято верит, что ей не хватает именно этого, то ты будешь не последним мужчиной с таким определением.
— Всё ужасно, — ответил Мичи с кислой физиономией, то ли от жизни, то ли от десерта.

Кларк был именно той чёрной дырой, которая разрывала сверхмассивные нейтронные звёзды, излучая в пространство свет осколков чужих надежд. Никакой взгляд, попав в пределы горизонта обаяния Кларка, не мог покинуть его. А что же Мичи? Мичи даже не был сверхмассивной звездой. Он немедленно признался ему, что не достоин его внимания и помощи, и рассказал о своём грошовом горе. Но Кларк не смеялся, он затягивал, взяв с Мичи обещание прочитать книгу с названием: «Сирены Титана».

Именно Кларк познакомил Мичи с двумя молодыми литераторами: Меррисоном и Дэвидом, которые так же по совместительству играли роль сверхмассивных любовных звёзд. Это их тела, утратившие стыд и одежду, были разбросаны по неизвестной комнате, наполненной дымом, словно сливочным маслом, разрезаемым солнечными лучами новой эры сознания. Дым необычно влиял на мозг Мичи, превращая его из неговорливого парня в версальский фонтан красноречия!

— Когда понял, что нахожусь в чужой игре, и живу по чужим правилам, мне хотелось сбежать из страны, я бы, наверное, даже улетел, если бы мог. Хотелось, чтобы моя жизнь чего-то стоила, и эту стоимость я должен был заслужить сам. Поэтому те деньги так сильно жги руки. Какой же я идиот....

Кларк слушал Мичи с серьёзным лицом, и кивал. Мичи смотрел ему в глаза, похожие на две большие светящиеся спирали, которые поглощали внимание силой абсолютной тьмы.

— Когда ты заставил меня прочитать роман, я понял, что моя жизнь всегда была частью чьих-то планов. И самое лучшее, что может случиться с ней — найти большой замечательный план, чтобы быть использованным ради него.

Кларк слегка улыбнулся:
— По-твоему у меня есть этот большой замечательный план?
Мичи пожал плечами:
— Не знаю. Но я не против, чтобы ты мною воспользовался.

Роскошная чёрная дыра, блистая шлейфом чужих надежд, медленно приблизилась к Мичи, и, не отпуская тело из объятий супергравитации, скрыла его за пределами горизонта скромности.

К сожалению, Мичи ещё не знал тогда, что у чёрных дыр не бывает планов.

Чарльз вбежал в пустой кабинет, который располагался на предпоследнем этаже прямо перед LoveCage. Он снял крышку с графина и опрокинул его внутрь. Торфяное топливо разлилось по крови.
— Сучья ссучь! — Выматерился он, и только сейчас понял, что к нему вернулась прежняя супер сила. Но поводов для радости не было. Он включил вывод на экраны с камер наблюдения и увидел Криса с какими-то незнакомыми лицами, которые следовали по направлению к его кабинету.
— Крис, какого х*я?
— Да, Бос?
— Х*сос!!! Что это за групповуха с тобой?
Мозг немедленно посчитал два плюс два: «Говорила тебе мама набирать в охранники «зомби», а не интернет задротов», и Чарльз рванул к встроенному шкафу в стене:
— Ох ты ж мамочки пи*дамочки, — приговаривал Чарльз, — Во имя вибратора откройся!
Чарльз провёл рукой, массивная дверь сейфа отступила и дала доступ к экзо-костюму Сатаны. Он не тратил времени на глупые ответы, залез в экзо-костюм и активировал нейроинтерфейс. Зазвучали сервомоторы.
— Сейчас, сейчас, мальчики, потрахаемся…, — прошептал Чарльз, — Кого я только в этой х*не не ебал!

Грузная на вид махина из рогов и копыт ступила уверенно на пол, искусственная кровь выступила из ран Дьявола придавая неповторимый антураж гротескного ужаса.

Прозвучали выстрелы в замочную скважину. Двери из красного дерева почти поддались. Чарльз понял, что времени почти не осталось, он взял разбег и с силой всем корпусом костюма ударился об двери, разнося их вместе с телами тех, кто находился за ними. От сильного удара Чарльз временно потерял ориентацию. Экзо-костюм выломил двери и придавил своим весом и весом дверей соратников Криса словно противных тараканов. Крису повезло больше, он отлетел на несколько шагов, и воспользовавшись замешательством нажал на курок. Резиновый шарик ударился в торс экзо-костюма и никак не достал Чарльза. Чарльз дьявольски улыбнулся и ловко поднялся на копыта, словно каждый день занимался подобным движением. Он молниеносно наверстал пару метров разделяющих с жертвой и схватил роботизированной рукой лицо Криса. Крис закричал, постарался сделать ещё несколько выстрелов, но Чарльз приподнял его тело в воздух и повернул так, чтобы пули полетели вбок. Чарльз хотел раздавить голову Криса как это показывают в фильмах, но силы сервомоторов не хватило на этот манёвр, поэтому он просто с размаху ударил искусственной рукой врага об стену, и Крис потерял сознание.
— Вот тебе секс, дружок, — поставил точку Чарльз.

Как верно, что перед глазами есть то, что можно увидеть, так верно и то, что под ногами уже лежит всё, что по силам унести. Но правда пытается скрыться, заползает под снег, под листву, словно обиженный ключ. Может быть это не обида, а сговор? Тайный сговор между правдой и вымыслом? А на самом деле они не враги друг другу, а заклятые союзники, ткущие паутину, в которой теряется и умирает надежда.

Олег искал пятна крови в осенней листве, желая отыскать ключ к памяти, которая просачивалась сквозь пальцы. Красные листья отрывались от земли и кружили хоровод. Олег поднялся с колен и понял, что ищет не то. В воздухе показались призрачные нити. Олег выбрал самую яркую, пульсирующую злым цветом и потянул. Края деревьев закрутились внутрь себя, школьный двор превратился в картинку и расплылся как сгорающая киноплёнка. За ним появилась незнакомая комната с облезшими обоями. Олег всё ещё держался за яркую нить, которая вела его сквозь чувство гнева к чувству обиды.

Нить тянулась через всю комнату к парню, сидящему на диване в позе мыслителя. Он подпёр тяжёлую голову рукой с большим шрамом от запястья к локтю. Олег глянул в глаза и увидел отражение эмоций, разливающихся по нити. Он опустил взгляд под ноги и поднял имя. Оно было простым, затёртым из-за небрежного пользования. Другое дело кличка, которая валялась недалеко, унизительная, но яркая и броская. Олег поднял кличку и прислушался к голосам в ней: «Бемби?! Иди сюда детка! Ах ты с*ка!». Раздались звуки ударов и запах крови. Чужие зубы разрезали руку словно нож. Но Бэмби чувствовал себя победителем, потому что перед ним лежал человек выше его на голову.

Что не говори, а рост решает. Бэмби знал это лучше остальных, потому что был самым низким в классе. Первый способ выиграть в драке — это не ввязываться в неё. А второй способ — закончить сразу. Учителя говорили, что низкий рост из-за курения, но Бэмби не мог не курить, потому что курить — это ещё один способ выиграть в драке. Быть готовым убить — это способ выиграть в драке. Быть страшным — это способ выиграть в драке. Быть сумасшедшим — это способ выиграть в драке. Бэмби знал все эти способы в совершенстве. Он был страшным, сумасшедшим и водился с опасными людьми, отчего и сам выглядел опасно не смотря на очень низкий рост как для подростка шестнадцати лет.

К Олегу вернулось самое важное воспоминание, которое разделило всё на до и после. До — мокрый дождь вызывает дрожь, после — дождь и отдельно дрожь. До — руки способны хватать, после — ни взять, ни дать. До — он мог мешать людям, путаться под ногами, даже если никто не замечал его или всем было всё равно, после — люди проходили насквозь. Когда-то он обладал способностью влиять на мир, хоть и не верил. Говорил, что жизнь бессмысленна и от него ничего не зависит. Теперь ему стало заметна скрытая от живых истина: настоящая власть над реальностью.

Не та власть, безразмерная безграничная, что в снах-мечтах. Не власть царя Ирода, не власть Александрова, не власть Бога, а власть человеческая, настоящая. Настоящая от того, что ограниченна, конечна. Будто бы весь смысл жизни только и состоит в конечности. А смысл реальности — в ограниченности. И пока есть ограниченность, существует реальность, а пока есть конечность — существует жизнь.

Власть показалась ему пятнышком размером с ладонь, но он удивился не размеру, а её одинаковости. Знай тогда, насколько люди неотличимы по силе власти друг от друга, он жил бы совсем иначе.

— И вы ещё удивляетесь, что его никто не берёт? — Сказал полный мужчина с масляным пятном на рубашке, — Он же стрёмный, — и глазами показал на мальчика в углу бара.
В это время Донна улепётывала зачётный пиано-перфоманс с буги-вуги. Она и слышать не желала, кто там чего говорил, просто балдела от звука, размахивала своей головой с такой силой, что закрученные завитушки прыгали в такт вместе с объёмными грудями словно метроном. Раз-и-два-и-три-и-четыре-и! Мистер «Кик-И» появившийся невесть откуда подыгрывал ей на электрогитаре.

— Кто это стрёмный, — спросил мистер «Кик-И»
— Да вот тот пацан, видите? Опять пришёл сюда из приюта. Сейчас Дженкинс нагрянет.
— Дженкинс?! — С удивлением спросил: «Кик-И», — Он, наверное, страшный?
— Как моя Сара после попойки.
— Что ты несёшь, косой, Сара никогда не пила, — крикнула Дона.
— А я и не говорил, что она! — Возмутил мужчина с масляным пятном, тыкая большим пальцем себе в грудь.

Мистер «Кик-И» подозвал парня жестом.
— Эй, бэби, как дела?
Микеле не ответил и насупился
— О, да у тебя депрессия.
Микеле посмотрел на мистера «Кик-И» из-под лоба.
— Это тётенька в очках так говорит.
«Кик-И» был доволен собой, что смог разговорить ребёнка, и не хотел терять кратковременный успех операции.
— Это правда, бэби? — Спросил он для поддержания светской беседы.
— Вы четвёртым пальцем не дожимаете баc, — ответил недовольный Микеле.
— Бэби, ты это услышал? — Удивился мистер «Кик-и»
Микеле сделал вид, что ему задали оскорбительный вопрос.
— Так это производственная травма, мальчик, — крикнула Дона.
— Ох, бэби! — сказал мистер «Кик-И», — Она лжёт с целью спасти грешную душу, а на самом деле мои руки выросли из заднего места.
Микеле удивился.
— Правда?
— Зуб даю! — засмеялся мистер Кики.
— Вам сделали такую сложную операцию, — искренне посочувствовал мальчик, — это был очень талантливый хирург.
Бар неожиданно затих. Донна не сразу сообразила, что слова напрочь лишены иронии. Её глаза налились слезами безумного смеха, и она прыснула, заражая гоготом всех окружающих.
— Я же говорил, он стрёмный, — шёпотом повторил мужчина с пятном.
— Заткнись, жирдяй! — Заступился мистер «Кик-И». Он подозвал жестом мальчика и спросил его нравится ли ему музыка. Микеле одобрительно кивнул, и сказал, что может «слабать» «jingle bells». Мистер «Кик-И» одобрительно выставил палец вверх и пригласил Микеле продемонстрировать.

Микеле с раннего детства привык выступать на публике и на самом деле уже порядочно изголодался по признанию и вниманию. С хитрым видом подошёл к инструменту и нажал пару клавиш. Бар не обратил внимания. Тогда он выпилил сложное арпеджио вместе с хроматической гаммой. Кто сказал, что дети не умеют манипулировать? Бар умолк.

И Микеле попытался на слух подобрать по памяти «Лунный свет» любимого Дебюсси. Он интуитивно упростил партию левой руки, достаточно, чтобы передать основной мотив. Посмотрел на кислое лицо Донны, потом на скучное лицо мистера «Кик-И» и понял, что этим публику не завоюешь. Микеле взял паузу, подумал и во всю силу ударил буги-вуги, который только что исполняла Донна.
— Чёртовый малолетка! — Крикнула от неожиданности она.

В этот момент появился мистер Дженкинс. Он открыл левой рукой дверь в бар и сразу увидел наглого сорванца. Микеле выплясывал Буги-Вуги на клавишах и мистеру Дженкинсу показалось, что ребёнок пьян. Он прикрыл от стыда лицо и принялся пролезать сквозь ликующую публику.

Его остановил гриф стратокастера.
— Вам что-то угодно, сэр? — спросил мистер «Кик-И» тыкая чиновнику в грудь.
Мистер Дженкинс посмотрел на новое лицо и промямлил:
— Сотрудник_приюта_для_детей, — Слюни словно склеивали слова вместе.
— Ах, это вы мистер Дранкинс! — догадался «Кик-И», — Оставьте пацана в покое! Разве не ясно, насколько херов этот ваш приют, как, впрочем, и дикция, если ребёнок сбегает в такую дыру!
— У_этого_ребёнка_аутизм! — Начал выходить из себя мистер Дженкинс из-за чего слова стали слипаться ещё сильнее.
— Каутизм?! Донна ты слышала, у мальчика коммунизм! — Прокричал мистер «Кик-И».
Донна подошла к мужчинам.
— Хоть коммунизм, хоть гомосексуализм! — Сказала Донна, — Это не передаётся! — Она положила тяжёлую руку на плечо мистера Дженкинса.
— Оставьте парня в покое. Я сама отведу его в приют после банкета! — Произнесла она серьёзным голосом, который не знал отказа. — Даю слово!
— Это правильно, — поддержал её мистер «Кик-И». — Вы посмотрите какой парнишка способный, прям как Моцарт!

Сотрудник приюта ехидно ухмыльнулся:
— Значит вы ничего не знаете? — Сказал он. — Это же тот самый ребёнок из замороженной яйцеклетки. Поэтому его никто брать и не хочет!
— Гонишь!!! — Выпучил глаза «Кик-И».
— Так оно и есть, — подтвердил мужчина с пятном.
Донна скривила лицо.
— Это он что ли по потолку ногами ходит? — Донна недоверчиво посмотрела на парня, который продолжал склеивать музыкальные фрагменты, которые слышал в баре и добавлять к ним флёр импровизации.
— Матерь божья!!! — Всплеснула она руками, — Точно вылитый папашка!
«Кик-И» обернулся в сторону мальчика.
— Как же это я так… опростоволосился… Непростительно.

Мистер «Кик-И» вспомнил Биджоя Чандра, а вместе с ним и безумную юность. Теперь он и Донна с чувством ностальгии смотрели на малую копию великого певца.

Когда Микеле окончил дебют под аплодисменты, Донна махнула рукой мистеру «Кик-И» и поднялась на сцену к инструменту.
— Эй, народ! — Крикнула она со сцены, — Кто-то из вас помнит старину «Би-Джой»? — Она показала на пальцах цифру два и зал одобрительно заревел: «Да!»
— Сегодня этот засранец снова с нами! — Сказала Донна, глядя косым взглядом на Микеле. Микеле понял, что означали её слова, он знал, кто являлся его биологическим отцом: Биджой Чандр, это он придумал заморозить яйцеклетку, это он составил особый контракт, это он был повинен в том, что Микеле лишился семьи и дома, и в том, что его ненавидел весь мир. И тем не менее, Микеле почему-то не чувствовал ненависти к биологическому отцу. Он просто его не понимал.

Донна взялась двумя руками за клавиши и зазвучал бас. Мистер «Кик-И» пристроился сбоку, всё так же плохо прижимая четвёртый палец. Донна почти пустилась в пляс, как горячий Везувий она выбрасывала звуки словно лаву в людей, а они подхватывали движения.
— Эй народ! Вы хотите знать, почему мы называем это Буги-Вуги? — Громко сказал Донна в микрофон, — Я объясню. Видите, левой рукой я играю Буги, — И она убрала правую руку за спину, — Вот так! Вот такое Буги!
Зал одобрительно загудел вместе с темой баса.
— А правой рукой я играю Вуги, — Она убрала левую руку за спину, — Вот таааак!!! Во такое Вуги!
Пальцы правой руки словно ужи на сковородке запрыгали по четвёртой октаве. Микеле улыбнулся, захваченный электрическим задором. Ему тоже захотелось смешать коктейль из секунд, квинт и терций. Донна подняла левой рукой край синтезатора, чтобы правой было удобней скакать по клавишам.
— А теперь вместе! Вместе — это Буги-Вуги — Закричала она и добавила басов. Музыка лилась словно из рога изобилия, завёрнутая в бесконечную репризу.
— Теперь ты понял парень? — Крикнула Донна маленькому Микеле, — Понял?! Она не заканчивается! Никогда! Ты можешь играть снова и снова! Вот так! Вот так! И ещёёёёёё!!!
Донна повернулась вокруг себя, поблёскивая яркими звуками. Мистер Дженкинс уже дёргал туловищем и улыбался по сторонам, кажется, он забыл зачем пришёл сюда.
— Потому что Буги не заканчивается! — Кричала Донна. — Пока можешь играть Вуги не заканчивается!

Она повторила эти слова словно мантру несколько раз рассыпая волшебные осколки настроения вокруг, и Микеле повторил вместе с ней: «Пока можешь играть, Буги-Вуги не заканчивается».

— Да! Да!!! Да!!!! — Хлопал он в ладоши. — Приезжаю я в Торонто, а там й*ая осень! Нет, ну а что делать. Я беру Эрика за руку, и веду его пить глинтвейн, потому что Эрик ничего крепче не пьёт. Это же Ээээрик.
Рассказчик наклонил голову набок изображая Эрика.

— И вместо того, чтобы поговорить с приятелем о высоком, ну там о хорошей эрекции, о девочках, он что делает? Он лайкает пост Маккинзи. —Человек изображает максимальное возмущение.
— То есть, я выделил время, послал отца на*й, а он сидит и лайкает Маккинзи, которая трахнулась с каким-то Бобби и написала об этом. Вот тебе эвент, а?!!!

Люди внимательно вслушиваются в трагическую театральную паузу.

— А этот Бобби он кто? Бобби форменный засранец, его никто не любит. На него там бочки дерьма весь курс катит, а она с ним трАХнулась.

Толпа понимающе молчит.

— Вы же понимаете, что это значит? Они её просто съедят, вместе с её с*ка тупыми п*нутыми тампонами. И я смотрю там уже постов под пять сотен ненависти и его один лайк! Представляете?! Сотни постов ненависти — и его один одинёшенький лайк. И он ей пишет комментарий поддержки: «Я бы тоже трахнул такой член». Воображаете?! Пи*ец!!!

В голосе уже были слышались хриплые нотки, а запал только разгорался:
— Воображаете?!! И что? А!!! Они идут на свидание, она лижет ему по самые яйца и они женятся. Happy End!!!

Горячий оратор садиться в общую компанию, опрокидывает шот и продолжает наигранное удивление:
— Ну вот, бл*дь, как?! Что нам скажет наука? И да! Я точно знаю: она не считала его сексуальным. Вы думаете — скрытая симпатия — а ни*я!!! Она не считала его сексуальным, пока этот сукин сын не поставил лайк!

Оратор уселся на диван подтягивая к себе поднос с выпивкой.

— А? Билет мне в рай, если мы не сделаем на этом бабки!

Он рассмеялся и поднял тост:
— Выпьем за удачливого Эрика, за ох*енные лайки и за успех нашей компании!
«Кампаай» — закричала толпа, «За науку!» — кричали другие, «За QA после первой не пить» — голосили третьи.