Пустота

Взрослые часто считают детей глупыми, а поэтому сами ведут себя, как идиоты. Я думал, это секрет — моё супероружие, и его не стоит раскрывать. Мне казалось, своим нелепым поведением они хотят понравиться. Но я ошибался. На самом деле они никогда не хотят понравиться.

Девид Абрахам начал рисовать картины по описаниям с девяти лет. Сначала он удалял плохие варианты, но когда другу понравилось то, что не понравилось ему, Дэвид принялся хранить всю историю описаний и рендера. И в семнадцатилетнем возрасте продал серию картин: сердце озера, увиденное разными людьми. 

Каждая картина была чем-то похожа на предыдущую. Менялись то время года, то цветовая гамма, то рябь воды, то трещины, то ровная гладь. То ветер, то штиль, то гиперреализм, то мазки. То дикие животные и птицы, то мёртвая застывшая цапля, то холодная блестящая змея, переплывающая на другой берег. То мрачные лица в холодной воде, то скрученные корни зовущие в глубину, то жёлтые лилии, плывущие в отражении облаков.

Получается картина рассказывала историю не про озеро, а про тех, кого на ней нет, то есть про тех, кто смотрел на неё. 

Как верно, что перед глазами есть то, что можно увидеть, так верно и то, что под ногами уже лежит всё, что по силам унести. Но правда пытается скрыться, заползает под снег, под листву, словно обиженный ключ. Может быть это не обида, а сговор? Тайный сговор между правдой и вымыслом? А на самом деле они не враги друг другу, а заклятые союзники, ткущие паутину, в которой теряется и умирает надежда.

Олег искал пятна крови в осенней листве, желая отыскать ключ к памяти, которая просачивалась сквозь пальцы. Красные листья отрывались от земли и кружили хоровод. Олег поднялся с колен и понял, что ищет не то. В воздухе показались призрачные нити. Олег выбрал самую яркую, пульсирующую злым цветом и потянул. Края деревьев закрутились внутрь себя, школьный двор превратился в картинку и расплылся как сгорающая киноплёнка. За ним появилась незнакомая комната с облезшими обоями. Олег всё ещё держался за яркую нить, которая вела его сквозь чувство гнева к чувству обиды.

Нить тянулась через всю комнату к парню, сидящему на диване в позе мыслителя. Он подпёр тяжёлую голову рукой с большим шрамом от запястья к локтю. Олег глянул в глаза и увидел отражение эмоций, разливающихся по нити. Он опустил взгляд под ноги и поднял имя. Оно было простым, затёртым из-за небрежного пользования. Другое дело кличка, которая валялась недалеко, унизительная, но яркая и броская. Олег поднял кличку и прислушался к голосам в ней: «Бемби?! Иди сюда детка! Ах ты с*ка!». Раздались звуки ударов и запах крови. Чужие зубы разрезали руку словно нож. Но Бэмби чувствовал себя победителем, потому что перед ним лежал человек выше его на голову.

Что не говори, а рост решает. Бэмби знал это лучше остальных, потому что был самым низким в классе. Первый способ выиграть в драке — это не ввязываться в неё. А второй способ — закончить сразу. Учителя говорили, что низкий рост из-за курения, но Бэмби не мог не курить, потому что курить — это ещё один способ выиграть в драке. Быть готовым убить — это способ выиграть в драке. Быть страшным — это способ выиграть в драке. Быть сумасшедшим — это способ выиграть в драке. Бэмби знал все эти способы в совершенстве. Он был страшным, сумасшедшим и водился с опасными людьми, отчего и сам выглядел опасно не смотря на очень низкий рост как для подростка шестнадцати лет.

Осень обозначилась первым днём на календарях, но мы ещё не обратили должного внимания на её величество забвение. Двести десять сидел рядом со мной, отковыривая засахарившийся мёд от блюдца. Я смотрел на падающее солнце у холма в форме улитки, и ждал, когда его диск коснётся земли.

— Видишь, — говорил я, — мы просидели тут два часа, ожидая заката. Но, когда светило встретится с полем пройдёт всего минут пять или десять, и оно исчезнет. Это несправедливо.

— Почему? — Спросил Двести десять.

— Когда раскалённый диск касается земли, солнце самое красивое, самое большое и самое живое. Я хотел бы, смотреть на него всегда. Но почему-то всё великолепное скоротечно.

Двести десять посмотрел на меня, оторвавшись от мёда, и я, улыбнувшись, повторил с сожалением:
— Это несправедливо.

* * *

Жизнь в нашем поселении текла скучно, если только я не выкидывал какие-нибудь шалости. Однако, последнее время муза пренеприятным образом избегала меня, сводя досуг к созерцанию восходов и закатов. У холма в форме улитки я посадил красные цветы. Каждое утро, словно играясь в заботу и любовь, поливал их. Это смешило и расстраивало меня. В конечном счёте, мы продолжали доедать бочку с мёдом: сладкое было, но я мечтал о другом.

Солнечные дни проходили дождём обыденности, но стоило ветру принести облака, как мы расстилали ковёр посреди поля, и фантазировали, глядя на плывущих гигантов. Я показывал на облако, а Двести десять должен был угадать, что я вообразил. Потом мы менялись ролями.

Обычно мимо проходили животные. Иногда сказочные драконы. Очень редко можно было увидеть цветы. И уже совсем редко — чувства. Кажется в облаках нельзя распознать чувств. Чувства требуют близости, а пышные гиганты летят высоко, тысячи километров, большие и недоступные. Но иногда, мне встречались облако-радость, облако-смущение, облако-вопрос и облако-неопределённость.

Однажды мимо проплывали несколько пышных грив, похожих на человеческие лица, а за ними расстилалась небольшая тучка в форме прямоугольника. Двести десять обратил на них внимание первым и сказал, что они похожи на нас. Я сперва скептично улыбнулся, но когда поднял голову, не смог отвести взгляд. Меня объял ужас и восторг, и сложно было выяснить какое ощущение превалировало.

* * *

Как-то, будучи у девятьсот тридцать второго, любившего путешествовать, я ненароком соврал, якобы ко мне приходил неизвестный странник, который рассказывал о далёких странах и невиданных животных. Девятьсот тридцать второй внимательно слушал мою речь, удивлялся и охал. Я старался, воображая плывущие облака, плетя из них удивительные истории, и неожиданные повороты. Когда он спросил меня, куда делся странник, я уклончиво ответил, что странник исчез в неизвестном направлении.

Я бы так и забыл о том вечере, если бы девятьсот тридцать второй не разболтал мою выдумку соседям. Утром в моё скромное жилище на холме явился девятьсот сороковой, и спросил — не приходил ли ко мне ещё раз тот странник. Я не смог удержаться и ответил: «Да». Я сказал, что ночью он снова приходил и показывал редкие вещи, которых у нас никто никогда не видел. Девятьсот сороковой любил вещи. Он собирал трубки для курения и свистки. Поэтому я выдумал в своём рассказе, словно у странника было много редких трубок и свистков ручной работы. Мой гость летал от восторга. Он увлечённо слушал меня, и расчувствовавшись, просил странника посетить его дом.

Восемьсот девяносто разводил рыбок. Он услышал о страннике, который видал экзотические моря. А шестьсот восьмой слышал о страннике, который садит цветы. Каждый из них увидел человека, который бесконечно приближался к ним, и вместе с тем, был загадочным и недоступным. Они все полюбили его, хотя никто никогда не видел.

От изгоя я вдруг превратился в желанного гостя, и теперь каждый звал меня. Моя жизнь превратилась в сплошные визиты по расписанию. Утром ждали сотые, днём двухсотые, а вечером — развлекал семисотых. Я ткал пышную ложь из облаков, превращая пар в сладкую вату. Лишь седьмой, который недолюбливал меня, не верил ни одному слову. Но в этот раз даже его скептицизм не мог устоять перед желанием большинства. Я всё думал, что же рассказать седьмому, чтобы он изменил мнение, но не нашёл ни одного увлечения, ни одной вещи, которую он любил по настоящему. У меня не было ни единой зацепки.

* * *

Я не заметил, как лёгкое желание увидеть странника превратилось в навязчивую идею. Они жаждали встретить его всё больше, и каждый день спрашивали о нём. Я знал, что на этот раз Седьмой не упустит возможности изгнать меня навсегда, и в грусти забился на своём холме, забыв о рассветах с закатами и Двести десять с бочонком мёда.

На утро снова назначили общее собрание, и я снова сидел без сна, изредка выходя на крыльцо посмотреть на чистое звездное небо. На нём не осталось ни одного облака, словно я потратил их всех.

Перед самым рассветом ко мне постучались. И когда я спросил, кто это, мне ответили: «Странник». Я открыл дверь, и проводил его внутрь, напоил чаем. Спросил, не знает ли он интересных историй. Но он ответил нет. Я спросил его, не был ли он в сказочных странах — он ответил нет. Я спросил его: видел ли он экзотических животных, но он ответил: «Нет». Я узнавал: есть ли у него редкие вещи, — но он покачал головой.

Он рассказал мне свою историю, и она была крайне обычной. Не оказалось ничего такого, чем бы он мог бы заменить «моего странника», но я просил его прийти на утреннее собрание. Странник согласился, так как ему было интересно увидеть жителей поселения.

* * *

Седьмой как обычно готовился к выступлению, мысленно повторяя свою эпическую речь относительно моего изгнания. Но, когда увидел меня, идущего с незнакомцем, онемел и поспешил затеряться в толпе. Все смотрели на странника, как на абсолютное чудо в совершенной тишине. Когда он остановился посреди площади, шестой вежливо спросил его, кто он такой.

— Я странник, — ответил незнакомец, и толпа ахнула в такт.

Девятьсот тридцать второй спросил:

— Правда, ты бывал во многих сказочных странах с невиданными животными?

— Правда, — отвечал ему странник.

— Правда, ты доставал редкие вещи, которые никто никогда не видел? — Спросил его Девятьсот сороковой.

— Правда, — отвечал странник.

Я растворился в небытие. Никто не замечал моего существования, так как взоры были направлены на другого. Каждый рассказывал страннику известную лишь ему частичку лжи, сплетённую из облаков моих грёз, и каждый раз странник повторял «Правда». Люди радовались и плакали, они хлопали его дружески по плечу, кто-то крепко обнимал, каждый хотел выразить ему собственное признание и любовь, накопившуюся в них. Так они ощутили счастье.

* * *

Я возвращался домой, желая успеть на очередной заход солнца. Небо до сих пор оставалось чистым, и я пытался рассмотреть хоть одну захудалую тучку за горизонтом. Осень наконец коснулась рукой прохлады. Обнимая самого себя, я спрятал внутренне тепло от невежливого дуновения судьбы.

Усевшись в поле, прижав колени к себе, без участия наблюдал за краснеющим солнцем, не смея взглянуть на него прямо, ожидая, когда диск коснётся земли. Вдруг на фоне пылающего горизонта показалась знакомая фигура, в которой узнавался странник.

Пересекая бесконечно поле, я бежал навстречу заходящему солнцу, и когда его пылающий край коснулся благоухающих трав, догнал странника. Он повернулся ко мне взглядом любопытного ребёнка. Солнце сплюснулось, превратившись из совершенного круга в улыбку, словно желало побыстрее протиснутся между горизонтом и пустотой неба.

— Зачем ты отвечал «Правда»? — Спросил я его.

Он нежно улыбнулся мне, и подойдя ближе, прошептал на ушко, словно солнце могло подслушать нас:

— Я полюбил твоего странника.

* * *

Мы любим солнце не за лучезарность.
Не за жару иль зимний безразличья хлад.
Но любим поля аромат,
Игру ветров, дождей ненастность.
Мы любим радужный закат.
Мы любим утреннюю радость,
Как избавление от сонных чар.

Мы влюблены в движенья силу,
Что приютила жизни бег,
Пусть в каждом скрытое светило,
Продвинет мир ещё на век.

Антонио играл на нескольких полях, потому что неуёмной энергии в нём бурлило в два раза больше. Его первое увлечение — нейрохирургия позволяла капаться в мозгах других, его второе увлечение — реабилитация, позволяла «восстанавливает тело» после того, как мозги уже накрылись, и наконец — гребля! Гребля делала всё сразу: вставляла мозги, восстанавливала тело и убивало время! Главное не перепутать с формулой Чарльза: убить мозги, вставить в тело и на*й время!

Поэтому Майкл выбрал единственно верный способ — отдать Джимми на греблю. На самом деле это была не просто гребля, это была гребля человека, который занимался мозгами и реабилитацией. Или если говорить простым языком: никакой гребли не было. Зато было солнце, вода, река, игры и хорошая компания. Именно хорошая компания по мнению Майкла и требовалась Джимми, а Джимми как-никак требовался хорошей компании.

Он тихой сапой зарабатывал себе на внимание и репутацию. Но очень быстро участники «гребли» осознали, что Джимми им никак не загрести, а Джимми понял, что его счастье плавает в другом болоте.

Как-то Антонио завёл его в палату с двумя девочками на четвёртой стадии лейкемии. Потом ему пришлось водить его снова и снова, снова и снова, а потом не только к девочкам, и не только к детям. Джимми нашёл место, где он стал популярен! И чёрт побери, насколько это место оказалось недалеко от кладбища. Тем не менее эффект на лицо! У Джимми прошли кошмары!

А друг Антонио посоветовал Майклу поднять его мягкое место с пуфика и заставить Джимми пойти учиться в медицинский, чтобы иметь возможность работать реабилитологом. Сума сойти!

P.S. я только сейчас понял, о какой гребле могла идти речь!!!

Паоло сидел за столиком в VIP-зоне на двадцатом этаже Амор Мунди ел мороженное и подмигивал вокалистке, которая весело заводила речитатив под звон труб и ударных. Раздался медный взрыв перкуссии, и зал окутался дымкой из красного сладкого глицеринового тумана. Сквозь туман вышло рогатое чудовище на козьих ножках. Сервоприводы бесшумно двигали бордовое мускулистое тело внутри которого виднелась голова Чарльза. Струйки искусственной крови стекали вниз и блестели в свете прожекторов. Чарльз зверски улыбнулся Паоло, и протянул ему синтетический алко шот «Хиросима».

— Офигенный экзокостюм! — Восхитился Паоло, болтая ложкой мягкое мороженное.
— Да, еба*стическая игрушка, — похвастал Чарльз, двигая демонической рукой как своей собственной.
— Она на нейроинтерфейсе?
— Целиком на нём, чувак! — Чарльз присвистнул.
— Чума!!! — Паоло одним движением опрокинул шот и заел ложечкой мороженного. Под крики: «Don’t stop me» музыка заиграла в полную силу.

— Видать бл*дь последний подарок от папаши перед тем, как CommuniCat разориться. Я не сдерживался в желаниях, — гордо сказал Чарльз, опрокидывая в себя шот.
— Да жалко, — Отметил Паоло.
— Да брось! Кто-кто, а ты быстро найдёшь новую работу! На таких HR устраивают облавы. — Подбодрил Чарльз. — Признайся, ведь уже были предложения?
Паоло кивнул, облизывая очередную ложечку мороженного.
— Мне домашний проект жалко.
— Который? — Спросил у Паоло человек в теле дьявола.
— Градиенты симпатий.
— Это тот, в котором рисовались отношения между пользователями CommuniCat?
Паоло кивнул.
— А если перенести на сервера Амор Мунди? Мощности не хватит? — Предложил Люцифер.
— Мощности хватит, но данные о пользователях в CommuniCat.
— Ну да, ну да… — Огорчился Чарльз в образе дьявола. — После банкротства компании доступ к ним — уголовное дело. — Он ехидно улыбнулся, оголив наращенные клыки зверя. А потом подвинулся к Паоло и показал пальцем вниз:
— У этой штуки есть даже член, — похвастал он заговорщицким тоном.
Паоло пожал плечами, поедая очередную ложку мороженного, как бы говоря: «Я и не сомневался».
— Конечно он полностью повторяет анатомическое устройство с этими всеми пещеристыми телами и всё такое, ну ты знаешь, но главное не в этом. — Он показал указательный палец, — Я запрограммировал эрекцию на мысль о мороженном! — И Чарльз показал язык, — Правда я йо*ный гений?!!!

Ложечка выпала у Паоло изо рта, а Чарльз гомерически засмеялся. В ответ на лице Паоло появилась искренняя широкая улыбка. Чарльз ликовал!
— За Банкрот! — Провозгласил он дьявольским басом.

Целью моей терапии было вообразить ситуацию, в которой я бы чувствовал себя защищённым. Но длительное время у меня не получалось найти нужного образа, пока не вспомнил о первом путешествии. Это было в детстве, мы с папой ехали неизвестно куда на электричке, но я знал, что место назначение будет приятным, и предвкушал. Может быть, из-за этого само путешествие было таким..., сказочным. Я наслаждался каждой минутой, хотя папа откровенно скучал. Вспоминаю его глаза. Я спросил его, почему ему скучно, и он ответил мне: «Потому я что взрослый». Я подумал, что быть взрослым, наверное, сложно, если тебе скучно в электричке. Когда я выросту, мне никогда не будет скучно. Но получилось совершенно иначе... 
Но, мысль о том, чтобы ехать в поезде и не знать место назначения мне очень понравилась, я начал об этом фантазировать и мне становилось спокойно. Когда я ложился на кровать, перед сном, когда смотрел в окно, всюду, я старался представить, что еду в поезде. Куда бы я ни приехал, со мной будет всё хорошо, и со мной правда было всё хорошо. Говорили, что я быстро иду на поправку. 

Ну а так как когда-то я состоял в самопальном лит. кружке, одного дня решил написать рассказ про этот поезд. Когда мне было восемнадцать лет, нам пришёл красивый рекламный постер, с видео: «Отдых в Испании». Я запомнил это место, где от Барселоны курсирует такая милая электричка прямо по берегу моря, и долго мечтал о том, что смогу проехаться там. Смешная мысль? 

  
В результате, я написал рассказ о фотографе, который потерял память. Это был мужчина семидесяти лет, с седыми волосами, сморщившийся кожей, и выжженными солнцем волосами. Я воображал его, словно самого себя в будущем. Он путешествовал по Испании, Европе, не помня ни своего имени, ни прошлого, и кажется, его это не сильно волновало. Он встречался с разными людьми, каждый раз рассказывая совершенно разные истории про себя. И эти истории были такие замечательные. История про дерево, которое предсказывало мечты, история о том, как он встретил самого счастливого человека, история о собаке, искавшей дом, но встретившей вечного путешественника. 

Однажды, наш герой приезжает в маленький городок на побережье Мальграт-де-Мар. Ты спросишь — почему именно Мальграт? Потому что в постере были фото данного места, а мне удобнее писать про места, которые я видел. 

Он приходит в какой-то двор, встречает там девочку, и рассказывает ей, что много лет назад жил в этом доме. Конечно же чистая выдумка, но девочка слушала его с таким вниманием, что он не мог остановиться. Она поражённая услышанным, бежит, пересказывает маме. А мама тоже удивляется, потому что весь этот рассказ невольно совпадает с тем, что было с её отцом, который жил когда-то в подвале. Женщина понимает, что с одной стороны история не может оказаться правдой, но с другой — совершенно случайно похожа на правду. А дальше? Дальше они убирают этот самый подвал, и селят неизвестно им человека... 

Никто не должен был прочитать мой рассказ. Мне казалось, он мог понравиться только сумасшедшим. А в итоге, из-за восторгов я сделал из него повесть. И потом из-за упавшего самолёта в месте, в котором я никогда не был, она стала популярной. 
Разве не забавно? 

Мы пришли на курс к Эрен Игре по писательскому мастерству, нас было всего человек шесть, хотя и тогда казалось, что это очень огромная цифра. И она говорит. Вот тема, садитесь и пишите. И если вы напишите плохо, то я гарантирую вам, она так и говорит: «я гарантирую вам, что в писательстве делать нечего». Аудитория маленькая, всего два окна, она посадила нас рядом, буквально нос к носу и говорит: «вот тема, садитесь и пишите». А мы: «что, где, зачем». А она: «ничего не знаю, вот тема, вам что ничего не сказали? Сами виноваты! Вот вам тема, никаких банальностей, сидите и пишите. Вы должны написать так, чтобы захотелось поговорить». Это было сказано тоном не предполагающим возражений. И хотя после мы ещё долго возмущались насколько она была не права, в тот самый момент никто не осмелился перечить. Тема называлась «Мой Путь».

На следующей встрече она заявила, что задание полностью провалено и никому не удалось быть оригинальным, хотя мы были уверены ровно в обратном. Мы обсуждали это несколько дней, разобрали рукописи друг друга, и мы были уверены. А это были не самые глупые люди, и одному из них было целых тридцать семь лет…, и тем не менее, она входит в ту самую аудиторию, и небрежным как бы между прочим говорит: «да, а что касается работ, они все не прошли». И кто-то из нашей группы с возмущённым видом поднимает руку, а она просто делает знак глазами и продолжает лекцию. Её страшно не любили потом.

Вот проходит время, она требует написать за двадцать минут очень короткий рассказ так, чтобы он был как можно банальнее и содержал максимум клише. На следующей лекции мы разобрали наши пробы, и Эрен с таким неподдельным интересом начинает рассматривать с большой лупой каждую микро оригинальность в текстах, что даже мы удивляемся!

Со временем я смогла понять смысл её заданий, и сегодня стараюсь относится таким же образом не только к работе, но и к жизни целиком.

Только послушайте. Скорее всего вся ваша жизнь будет банальной и ординарной по большому счёту, но что-то маленькое, узкое будет по-настоящему оригинально и ценно, даже не само по себе, а из-за контекста в котором окажется. И порой, так как только вы сможете понять этот контекст, только вы сможете насладиться красотой момента. И если вдруг…, случайно, кто-то ещё сможет, каким-то волшебным невозможным образом увидеть хотя бы что-то очень похожее на то, что видите вы…, и почувствовать тоже, что чувствуете вы…, с тех пор вы можете смело называть себя писателем. Зуб даю.

А отсюда следует единственная причина, по которой вы должны хотеть стать писателем. И если я сейчас скажу про неё, вы возненавидите меня. Поэтому я пообещаю, что сделаю это потом.

Посмотрел я пару сезонов Отчаянные домохозяйки. Рукоплеская первому сезону, моему любимому персонажу Бри (ну а как же психи на первом месте), я с отрешением заглянул во второй сезон. В моём воображении снова разыгрался спор:

[Неравнодушный]: Да как же можно снимать такое ****!!!
[Скептик-Циник]: Ну вот не было и опять песня: "Куда катиться мир"!
[Неравнодушный]: Нет! Ну как так можно!
[Скептик-Циник]: Но ведь это как раз самое логичное объяснение. Люди склонны делать продукт, который понравится большинству. Большинству же нравится то, что доступно и вызывает эмоции, потому что думать это вообще очень дорого. 
[Неравнодушный]: Куда катиться мир!
[Фантазёр]: Ладно, ладно, будь по вашему. Пусть люди склонны к изысканному искусству.
[Скептик-Циник]: О боже...
[Неравнодушный]: Это как?
[Фантазёр]: Допустим, высокое искусство стало культом. Всё началось... в среду 15 июля, когда группа британских...
[Скептик-Циник]: Британских?!
[Фантазёр]: Да, потому что другие бы не взялись за такую глупую работу. Так вот группа британских учёных сделала открытие века: если заниматься только высоким искусством, то можно жить в два раза дольше.
[Скептик-Циник]: (изображает фейспалм)
[Прокрастинатор]: А что для этого нужно?
[Фантазёр]: Сидеть, смотреть, читать, восхищаться.
[Прокрастинатор]: О дайте, дайте мне этот дивный новый мир!
[Неравнодушный]: И что? Что тогда?
[Фантазёр]: Ну как что. Гениев носят на руках, купают в молоке, а неучей, неспособных сдержать позывы убивают и четвертуют.
[Скептик-Циник]: Хоть что-то похожее на реальность...
[Прокрастинатор]: То есть, если я ничего не делаю, меня и не убьют?
[Фантазёр]: Да.
[Прокрастинатор]: Чемодан, вокзал, новый дивный мир!
[Неравнодушный]: То есть они убивают ни в чём неповинных людей?
[Фантазёр]: Как же это не в чём? Глупые сценарии, наслаждение тупым юмором, смакование насилия, тентакли.
[Скептик-Циник]: (изображает удивление) А что не так с тентаклями?
[Фантазёр]: А это низшее искусство.
[Прокрастинатор]: Погодите! Это что же у них и порно нет?
[Фантазёр]: Нет. Ну то есть, есть. 
[Прокрастинатор]: (с облегчением) Фух....
[Фантазёр]: Только это балет. Порно-балет.
[Скептик-Циник]: (уже не изображает удивление) Интересно, интересно, и как же это выглядит? Хотя погодите... бл**диное озеро!!! Да уж!!!
 

Самая жуткая правда в жизни, состоит в том, что люди не хотят врать. Они хотят говорить правду и быть 100% искренними. Нас учат различать обман? Это полезный навык..., но он полностью бесполезный с теми, кто влюблён в нас. Попытка обнаружить ложь в словах этих людей тщетна. В основном они перед нами честны. Но самая ужасная правда в том, что их честность не гарантирует того, что они способны понять самих себя.

Снам не убить усталость,
Врагам не видать конца,
На картах исчерпана ясность
Путей для спасенья себя.

Чёрная грязь под ногтями
Кофе остывший внутри
Любовь бензин для морали
Мораль бензин для любви.

Сколько машин морали?
Сколько машин любви?
Сколько машин печали?
Сколько машин судьбы?

Раб избежал свободы —
Душа обрела раба.
Мораль — любовница моды
За которой только слова.

Без слов не сделать удара
Слово — оставленный дар.
Удар в сплетение страха
В сплетение лжи удар.

Сколько машин морали?
Сколько машин любви?
Сколько машин для печали?
Сколько же сколько?

Столько машин морали.
Столько машин любви.
Столько машин печали.
Столько машин судьбы.

Таких нет лимитов страсти
Границ нет таких «добра»
Сколько машины счастья
Выдавят из меня

Небо седое снегом
След затирает от шин:
Крики машин морали
Песни любви машин

Сколько машин морали.
Столько машин для любви.
Сколько машин печали.
Столько машин для судьбы.

Только машины морали.
Только машины любви.
Только машины печали.
Только машины судьбы.

Улыбки умирают как люди, вымываются реками печали, утрачивая первоначальный блеск, теряются за мусором обыденности и чахнут в колесе рутины. Некоторые умирают вместе с людьми, которые их помнят. Как давно вы видели человека, который бы улыбался вам не по долгу и не из-за вежливости, а потому что вы способны унести её с собой.

— И вы ещё удивляетесь, что его никто не берёт? — Сказал полный мужчина с масляным пятном на рубашке, — Он же стрёмный, — и глазами показал на мальчика в углу бара.
В это время Донна улепётывала зачётный пиано-перфоманс с буги-вуги. Она и слышать не желала, кто там чего говорил, просто балдела от звука, размахивала своей головой с такой силой, что закрученные завитушки прыгали в такт вместе с объёмными грудями словно метроном. Раз-и-два-и-три-и-четыре-и! Мистер «Кик-И» появившийся невесть откуда подыгрывал ей на электрогитаре.

— Кто это стрёмный, — спросил мистер «Кик-И»
— Да вот тот пацан, видите? Опять пришёл сюда из приюта. Сейчас Дженкинс нагрянет.
— Дженкинс?! — С удивлением спросил: «Кик-И», — Он, наверное, страшный?
— Как моя Сара после попойки.
— Что ты несёшь, косой, Сара никогда не пила, — крикнула Дона.
— А я и не говорил, что она! — Возмутил мужчина с масляным пятном, тыкая большим пальцем себе в грудь.

Мистер «Кик-И» подозвал парня жестом.
— Эй, бэби, как дела?
Микеле не ответил и насупился
— О, да у тебя депрессия.
Микеле посмотрел на мистера «Кик-И» из-под лоба.
— Это тётенька в очках так говорит.
«Кик-И» был доволен собой, что смог разговорить ребёнка, и не хотел терять кратковременный успех операции.
— Это правда, бэби? — Спросил он для поддержания светской беседы.
— Вы четвёртым пальцем не дожимаете баc, — ответил недовольный Микеле.
— Бэби, ты это услышал? — Удивился мистер «Кик-и»
Микеле сделал вид, что ему задали оскорбительный вопрос.
— Так это производственная травма, мальчик, — крикнула Дона.
— Ох, бэби! — сказал мистер «Кик-И», — Она лжёт с целью спасти грешную душу, а на самом деле мои руки выросли из заднего места.
Микеле удивился.
— Правда?
— Зуб даю! — засмеялся мистер Кики.
— Вам сделали такую сложную операцию, — искренне посочувствовал мальчик, — это был очень талантливый хирург.
Бар неожиданно затих. Донна не сразу сообразила, что слова напрочь лишены иронии. Её глаза налились слезами безумного смеха, и она прыснула, заражая гоготом всех окружающих.
— Я же говорил, он стрёмный, — шёпотом повторил мужчина с пятном.
— Заткнись, жирдяй! — Заступился мистер «Кик-И». Он подозвал жестом мальчика и спросил его нравится ли ему музыка. Микеле одобрительно кивнул, и сказал, что может «слабать» «jingle bells». Мистер «Кик-И» одобрительно выставил палец вверх и пригласил Микеле продемонстрировать.

Микеле с раннего детства привык выступать на публике и на самом деле уже порядочно изголодался по признанию и вниманию. С хитрым видом подошёл к инструменту и нажал пару клавиш. Бар не обратил внимания. Тогда он выпилил сложное арпеджио вместе с хроматической гаммой. Кто сказал, что дети не умеют манипулировать? Бар умолк.

И Микеле попытался на слух подобрать по памяти «Лунный свет» любимого Дебюсси. Он интуитивно упростил партию левой руки, достаточно, чтобы передать основной мотив. Посмотрел на кислое лицо Донны, потом на скучное лицо мистера «Кик-И» и понял, что этим публику не завоюешь. Микеле взял паузу, подумал и во всю силу ударил буги-вуги, который только что исполняла Донна.
— Чёртовый малолетка! — Крикнула от неожиданности она.

В этот момент появился мистер Дженкинс. Он открыл левой рукой дверь в бар и сразу увидел наглого сорванца. Микеле выплясывал Буги-Вуги на клавишах и мистеру Дженкинсу показалось, что ребёнок пьян. Он прикрыл от стыда лицо и принялся пролезать сквозь ликующую публику.

Его остановил гриф стратокастера.
— Вам что-то угодно, сэр? — спросил мистер «Кик-И» тыкая чиновнику в грудь.
Мистер Дженкинс посмотрел на новое лицо и промямлил:
— Сотрудник_приюта_для_детей, — Слюни словно склеивали слова вместе.
— Ах, это вы мистер Дранкинс! — догадался «Кик-И», — Оставьте пацана в покое! Разве не ясно, насколько херов этот ваш приют, как, впрочем, и дикция, если ребёнок сбегает в такую дыру!
— У_этого_ребёнка_аутизм! — Начал выходить из себя мистер Дженкинс из-за чего слова стали слипаться ещё сильнее.
— Каутизм?! Донна ты слышала, у мальчика коммунизм! — Прокричал мистер «Кик-И».
Донна подошла к мужчинам.
— Хоть коммунизм, хоть гомосексуализм! — Сказала Донна, — Это не передаётся! — Она положила тяжёлую руку на плечо мистера Дженкинса.
— Оставьте парня в покое. Я сама отведу его в приют после банкета! — Произнесла она серьёзным голосом, который не знал отказа. — Даю слово!
— Это правильно, — поддержал её мистер «Кик-И». — Вы посмотрите какой парнишка способный, прям как Моцарт!

Сотрудник приюта ехидно ухмыльнулся:
— Значит вы ничего не знаете? — Сказал он. — Это же тот самый ребёнок из замороженной яйцеклетки. Поэтому его никто брать и не хочет!
— Гонишь!!! — Выпучил глаза «Кик-И».
— Так оно и есть, — подтвердил мужчина с пятном.
Донна скривила лицо.
— Это он что ли по потолку ногами ходит? — Донна недоверчиво посмотрела на парня, который продолжал склеивать музыкальные фрагменты, которые слышал в баре и добавлять к ним флёр импровизации.
— Матерь божья!!! — Всплеснула она руками, — Точно вылитый папашка!
«Кик-И» обернулся в сторону мальчика.
— Как же это я так… опростоволосился… Непростительно.

Мистер «Кик-И» вспомнил Биджоя Чандра, а вместе с ним и безумную юность. Теперь он и Донна с чувством ностальгии смотрели на малую копию великого певца.

Когда Микеле окончил дебют под аплодисменты, Донна махнула рукой мистеру «Кик-И» и поднялась на сцену к инструменту.
— Эй, народ! — Крикнула она со сцены, — Кто-то из вас помнит старину «Би-Джой»? — Она показала на пальцах цифру два и зал одобрительно заревел: «Да!»
— Сегодня этот засранец снова с нами! — Сказала Донна, глядя косым взглядом на Микеле. Микеле понял, что означали её слова, он знал, кто являлся его биологическим отцом: Биджой Чандр, это он придумал заморозить яйцеклетку, это он составил особый контракт, это он был повинен в том, что Микеле лишился семьи и дома, и в том, что его ненавидел весь мир. И тем не менее, Микеле почему-то не чувствовал ненависти к биологическому отцу. Он просто его не понимал.

Донна взялась двумя руками за клавиши и зазвучал бас. Мистер «Кик-И» пристроился сбоку, всё так же плохо прижимая четвёртый палец. Донна почти пустилась в пляс, как горячий Везувий она выбрасывала звуки словно лаву в людей, а они подхватывали движения.
— Эй народ! Вы хотите знать, почему мы называем это Буги-Вуги? — Громко сказал Донна в микрофон, — Я объясню. Видите, левой рукой я играю Буги, — И она убрала правую руку за спину, — Вот так! Вот такое Буги!
Зал одобрительно загудел вместе с темой баса.
— А правой рукой я играю Вуги, — Она убрала левую руку за спину, — Вот таааак!!! Во такое Вуги!
Пальцы правой руки словно ужи на сковородке запрыгали по четвёртой октаве. Микеле улыбнулся, захваченный электрическим задором. Ему тоже захотелось смешать коктейль из секунд, квинт и терций. Донна подняла левой рукой край синтезатора, чтобы правой было удобней скакать по клавишам.
— А теперь вместе! Вместе — это Буги-Вуги — Закричала она и добавила басов. Музыка лилась словно из рога изобилия, завёрнутая в бесконечную репризу.
— Теперь ты понял парень? — Крикнула Донна маленькому Микеле, — Понял?! Она не заканчивается! Никогда! Ты можешь играть снова и снова! Вот так! Вот так! И ещёёёёёё!!!
Донна повернулась вокруг себя, поблёскивая яркими звуками. Мистер Дженкинс уже дёргал туловищем и улыбался по сторонам, кажется, он забыл зачем пришёл сюда.
— Потому что Буги не заканчивается! — Кричала Донна. — Пока можешь играть Вуги не заканчивается!

Она повторила эти слова словно мантру несколько раз рассыпая волшебные осколки настроения вокруг, и Микеле повторил вместе с ней: «Пока можешь играть, Буги-Вуги не заканчивается».

Когда мне исполнилось семь лет, я задумался над вопросом, почему случаются войны. Сейчас мне кажется, что они появляются от одиночества. Войны — предсмертный крик души: «Я хочу, чтобы меня слушали, чтобы со мной считались, чтобы я имел значимость». Люди бьют друг друга в надежде быть услышанными, желая получить уважение. Иногда они обижаются, мстят, насмехаются, надменно смотрят, с целью избавиться от одиночества.

Иногда мне кажется, что безумие — лишь иная форма могущества ума. Присмотрись. Видишь этих людей в белых и бирюзовых повязках, сидящих парами. Пример симбиоза глупости. Кто в белых повязках верят, что должны избавиться от воспоминаний, а кто в бирюзовых — считают, что только в них и можно находиться. Первые забирают воспоминания у других, засыпая в чужой памяти, и каждый получает желаемое.

И те и другие до дрожи в коленках боятся меня, потому что всё, что я делаю, и делаю, заметь, хорошо, — возвращаю память, которая порой тяжелее всего. Они считают, что истинная память разрушает личность. С этим можно согласиться, потому что личность есть ложные воспоминания о прошлом, которые управляют настоящим.

Ты не находишь это забавным теперь, находясь в будущем, мой мальчик?

Людям хочется считать, что их души — неделимое целое, истинное, сущее, принадлежащее лишь им. Мы — осколки желаний, бесконечной грусти-радости, воображения и сожалений всех, кто жил во вселенной. Словно мозаика, собирающаяся сама себя из наиболее близких по духу разноцветных камней. Таким есть ты. А таких как я называют «доменами». Тысячи лет я привлекаю обрывки душ, в надежде на целое.

(отрывок из Когда небеса падут)

Рой хорошо помнил тот день, Питер нашёл его прямо в офисе, и прижав в укромном углу к стенке, сказал:
— Я хочу, чтобы ты внимательно выслушал меня. Однажды я оказался в очень затруднительном положении, в отделении полиции. Я думал, что моя жизнь бесповоротно испортилась, потеряв остатки надежды, но в комнате, в которой, как я считал, были только враги, оказался молодой полицейский. Он отвёл меня в угол и объяснил, как следует вести на допросе. Его советы по-настоящему помогли. Мы потом сдружились, ты знаешь.
— Это был Фрэнк? — спросил Рой.
— Так точно, это был именно он, — подтвердил Питер, — И я как-то решил спросить у него, почему он поступил тогда именно так, ведь перед ним был преступник, который участвовал в краже.
— И что он ответил?
— Он сказал, что я ему просто понравился, и он подумал, что сам бы мог оказаться на моём месте. Хотя ты знаешь Фрэнка, он за всю свою жизнь, наверное, ни разу даже на красный свет не переходил.
Питер сделал небольшую паузу:
— Но самое главное, что если бы он в тот день не понравился мне в ответ, я бы не поверил, ни одному слову, потому что считал всех вокруг врагами. 
— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Рой.
— Я хочу сказать, что хотя я и Френк предпочитаем заниматься сексом только с женщинами, чувство взаимной симпатии спасло наши жизни. Это не преувеличение, бро.
Питер дал Рою время подумать над его словами и продолжил:
— В людях намного больше страха, чем у животных, поэтому мы больше нуждаемся в любви и эмпатии, чтобы выжить как вид. Ты, Рой — живое доказательство нашего выживания. Люди, которые ненавидят геев, ненавидят в себе одну из лучших сторон, делающих их достойными жителями Земли. И мне не понятно, зачем нужны сложные научные доказательства, поиски какого-то там гена, если на самом деле всё очень просто. Симпатия и любовь — это клей, который помогает нам быть человечнее, добрее и внимательней друг к другу.

Многие века мы живём под вечным небом чудес. Под небом, которое приносит и забирает жизни, оберегает от холода неизведанной пустоты. Земля переполнена нашими следами, исчезающими на песке, тонущими в реках, и прожигаемыми в пустынях. Если бы люди научились летать, они бы забрались вверх, и больше бы никогда не оставляли за собой следов. Они бы научились молчать, верить и любить друг друга. Но люди не умеют летать. Они едва едва научились ходить.

Старейшины рассказывают, что в древности, когда ещё не было небес, наши предки умели всё. Великие и могучие, они изменяли мир, как мы лепим глину. Их называли Арамомами. Они жили в мире со всем, и в мире с самими собой.

Но однажды, Ракхос пожелал увидеть пустоту. Он поднял с земли зёрнышко пшеницы, и бросил его в высь — создавая звёзды. Безутешная тьма объяла их, и тогда остальные Арамомы, прикрыли жизнь от ничто прозрачным сводом. С тех пор, никто и никогда не видел их. Но некоторые всё ещё ждут.

Они мечтают спросить, как научится летать, как жить в мире с самими собой, и как унять бесконечную пустоту, которая расширяется не только за небом, но и внутри нас.

* * *

Он — двенадцатый сын полдня, и как всякий двенадцатый, кто не имеет прав на еду и кров, на заботу и тепло, ходить ему всю жизнь без дома и имени, искать то, чего никто не ищет давно, искать последнего Арамома. Таких как он называют — Сапфи, что значит дорога в никуда.

Если вы спросите его, видел ли он Арамома, он ответит вам, что нет. Но он слышал о нём от других. Он слышал, как кто-то помогал другим, как кто-то творил чудо для других. Он почти нашёл его и идёт по его пятам....

Но если вы спросите, как выглядит этот кто-то, вы удивитесь, ибо будут тысячи одеяний и лиц, тысячи разных историй и судеб. Вы не поймёте, кто это мог быть, и не сможете выяснить о ком говорят. Его призрак весел и грустен, горд и жалок, статен и горбат. Он столь различен, что его не может быть, и услышав историю о нём, вы никогда не поверите.

Никогда не спрашивайте Сапфи об Арамомах. Всё, что вы услышите, будут лишь фантазии, выбранные из реки реальности. Возможно, Сапфи догадываются о бессмысленности пути, но уже не могут признаться себе в том. Они идут шаг за шагом, живя на подаяния от надеющихся людей, но с каждым годом, таких людей всё меньше. И с каждый годом, всё меньше Сапфи, которые доживают до двадцати солнц. Они падают, и исчезают, словно капли человеческих мечтаний на свету бытия.

Их одежды рассыпаются, как пепел надежд. Поэтому многие Сапфи верят, что найдут Арамома в самом конце. Они часто рассказывают друг другу, как на краю последнего сна их друзья видят великих волшебников..., и уходят счастливыми. Поэтому многие идут в пустыню Эши-Ра[1], чтобы узреть мираж, ради которого они продавили стопами столько земли, и просеяли столько песка.

* * *

Поле рассыпается цветами жёлтых ромашек, шепчет запахом трав. Посреди него обветшавшая хижина, рядом с которой аккуратно выложенная цветочная клумба полевых ромашек. Клумба полевых ромашек, в ромашечном поле.... Он смотрит и не верит своим глазам. Чудо ли это? Он подходит ближе, и видит как руки, похожие на ссохшиеся корни, поливают клумбу. Он спрашивает у пожилой женщины, кто сотворил для неё это чудо. Кто создал клумбу ромашек, в ромашечном поле. Женщина улыбается, и лицо из времени вмиг озаряется улыбкой молодости. «Я была одинока», — сказала она. «Но он выложил из камней её, и указал каждый день ухаживать за ней, потому что теперь, она моя. И ещё он настрого запретил поливать цветы, растущие вне её. Теперь же, когда одиночество посещает меня, я прихожу посмотреть на поле, и мою клумбу, созданную его руками..., и я чувствую себя хорошо».

Сапфи спрашивал женщину, как выглядел этот человек. И женщина отвечала, что он был молодым юношей, одетый в кремовые одеяния, которые развивались, словно флаги семи городов. А Сапфи шёл дальше...

* * *

Когда он приходил в город, многие смеялись с него. А он рассказывал детям о чудесах, что видел в странствиях. И если рассказ его был хорош, люди давали ему монетки, а иногда улыбки. Когда он собирался ложиться на ночлег, один из мальчиков, подошёл к нему, и рассказал о своём чуде. Он поведал, что лишился родителей, и его нашёл старый человек. Он предложил ему ходить вместе в качестве поводыря. И вот однажды, когда они прибыли в этот город, старик встретил женщину, потерявшую сына, и сказал ей, что звёзды прислали подарок. Это было так странно, что двое несчастливых людей, снова стали счастливыми. И женщина ничего не сказала, а мальчик — не удивился. «Разве это не чудо?»  — спросил ребёнок у Сапфи. И Сапфи расспросил его о престарелом человеке, который был одет в серые лохмотья, и ходил по городам со старым псом. Мальчик сказал, что старик плохо видел, но всегда знал, куда нужно идти.

* * *

— Ты ли один из глупых Сапфи? — спрашивает властный голос.
— Я, повелитель Рамана.
— Видел ли ты Арамома?
И как всегда, Сапфи отвечал:
— Нет, о великий. Но я иду по его стопам, и не теряю надежды, что однажды открою его лицо, и он откроет мне свою сущность.
— Так знай же, несчастный! Что она была здесь! Неуловимая, как слетевшая звезда.

Царство моё пало в смуте и свет луны отвернулся от башни Рамана. Ни звон золота, ни поток песен не мог унять безумия пустоты. Люди падали ниц словно листья, и ничто не могло остановить их. Но вдруг, появилась она — великолепная, словно заря, осветившая мои покои. Она повелела возвести небольшую стену на дворцовой площади, и обещать тому, кто пройдёт сквозь неё обрести смысл жизни.

Большинство разбили себе головы, многие остались калеками. Пока однажды, один из молодых рабов не принялся разбивать её ударами рук. Все смеялись с него, но через семь дней, грубой силой и нежной настойчивостью он пробил стену, и прошёл сквозь. Это ли не чудо, Сапфи? Скажи мне?

— Это чудо, повелитель, — отвечал Сапфи. —Было ли что особенное у той девушки?
— Я не могу вспомнить её лица, но на ней извивалась шёлковая лента чистого небесного цвета, цвета её души.

* * *

И тогда семь лун бежали от искателя Арамомов, а он всё шёл и шёл в сторону великой Эши-Ра. И по пути, где жизнь уступала смерти, увидел небывалой красоты сад. Удивился Сапфи: «Что это за чудо?». И пройдя тысячи статных гигантов, зашёл он в домик лесника, где был накормлен и напоен, и услышал он такую историю:

«И дала мне земля силу любви, и влюблялся я так же просто, как другие вдыхают. Любить много — не значит быть счастливым. Ибо поняли девушки мою особенность, и перестали отвечать взаимностью. День стал скудным, покрылся тенью мой дом и взгляд. Тогда увидел я мальчика лет тринадцати в лёгких сандалиях, который сказал мне: «Выбрось всю грусть из сердца, и иди свободным. Каждый раз, когда снова полюбишь, посади здесь по одному дереву, и будешь счастлив». Так я и сделал. И на каждую милую моей душе душу садил по одному дереву.

Прошли годы, и однажды выходя из дома, увидел я невиданную красоту — дело рук моей любви. И понял, что каждая моя любовь достойна жить сама по себе, и долго ещё будет дарить мне радость. Так я стал счастлив.

Настолько широко и высоко выросли мои чувства, что и другие миловались ими, и благодарили меня за большое сердце.»

Услышал такую историю Сапфи, поблагодарил лесника, и отправился в путь.

* * *

После того, как семь лун бежали от искателя Арамомов, брёл он к городу Насхё, и добравшись до него шёл длинными молчаливыми улицами. Люди проходили мимо, и никто из прохожих не говорил ему ни слова, ни пол слова, ни обид, ни насмешек, ни даже улыбок не посылали сердца. Сапфи дивился тому, но никто не заводил с ним разговор. Тогда, остановившись в полупустой харчевне, взял он без спросу хлеб и прочей снеди, и сел ужинать, в надежде что кто-то потребует с него платы. Но никто ничего не требовал с него.

— Брат мой, Сапфи? — Услышал он дрожащий голос позади.

Он оглянулся, и увидел такого же искателя, но в летах, и еле стоящего на своих двоих. Он предложил старику разделить с ним вечерю, и тот послушно присоединился.

После хорошего ужина, сапфи спросил искателя, что такое случилось с жителями города? Старик улыбнулся, и ответил:
— Они встретили Арамома.

И как вечернее солнце убегало за горизонт, одаривая небо бархатным одеянием, так же и слова искателя долетали до сердца сапфи. Он услышал историю города Насхё, где все жили весело и счастливо. Каждый день шутили и развлекались они! Играли и радовались новому дню, пока в конце концов, кто-то не обнаружил мертвеца на центральной площади. Люди опешили. Все они стояли молча, но никто не походил к трупу, и никто не мог решиться сделать движение первым. Люди кричали, причитали, говорили, размахивали руками, но тщетно. Так стояли они очень долго, пока лучи солнца и жара не сделали своё дело, и трупный яд не уничтожил тех, кто находился рядом.

Власти города назначили совет, и совет плодотворно принимал решение за решением, но люди, заражённые скверной, гибли всё дальше и больше. Вдруг в город пришёл странный человек, который громко кричал и смеялся. Он размахивал головой, ходил на руках, насмехался над умершими и плакал над живыми. Люди были настолько возмущены его невежеством и наглостью, что замолкли. А когда неприятный человек покинул город, они оплакали погибших, и закопали их тела. С тех пор, никто из них не говорит ни слова ни пол слова, потому что они научились слушать.

— Нет и тени сомнений, это был Арамом! — Воскликнул Сапфи.
Старик кивнул в ответ.

Ночью он рассказал о своей жизни, полной бесконечных странствий и поисков. Он говорил, что встречался с Арамомами несколько раз, но не мог разобрать их среди людей. Они ускользали от него снова и снова. Теперь же он держит путь в пустыню Эши-Ра, чтобы узреть свой последний мираж.

Сапфи согласился помочь ему, и они отправились вместе.

* * *

Через неделю наши ноги коснулись бессмертного моря, по которому неспешно плыли песчаные волны Эши-Ра. Солнце белело, отражаясь от песка словно женщина в миллиардах зеркал. Странникам приходилось закрывать глаза и кожу от его смертельных объятий. Старик присел.
— Мы ещё не пришли, — сказал ему я.
— Ты ещё нет... — ответил он.
Я не решился оставить его сразу, и дождался заката, когда жара сменится ночной прохладой.
— Как только стемнеет, иди в сторону первой звезды, — советовал он, — там будет небольшая скала с одинокой пещерой. Если повезёт. Ты успеешь.

Я понял, что медлить нельзя, и как только звёзды намекнули о приходе темноты, отправился в сторону, указанную старцем.

Пройдя половину пути, я понял, как ошибся, и понял, что дороги назад нет. Лёгкая улыбка сожаления коснулась меня, и глаза потупились вниз. Я так и не нашёл своего Арамома, глупо потеряв всё. Воды больше не оставалось. И я лёг на горячий песок, чтобы разглядеть небо.

Оно так же зло смеялось надо мной, безумно красивое особенно сейчас. Так же хохотало, как и другие, считавшие нас безумцами. Или может быть это смеялся я? Может быть из-за того, что не верил в Арамомов, мне казалось, что всякий смех рядом со мной — был смехом надо мной. Мои глаза провожали месяц, который бежал от меня, как бежал всю мою жизнь я от себя. Я никогда не спрашивал его, что он ищет на небе. Хотя его бег — лишён смысла, никто не смеётся над луной. Потому что, он счастлив...?

Когда сон почти одолел тело, а я забыл о чём думал и мечтал, сверху показалась незнакомая фигура. В пустыне без жизни и надежды на жизнь, я увидел чей-то образ, закутанный в тысячу одежд. Неожиданно для себя я спросил его, не является ли он Арамомом. Он кивнул мне. И я подумал, что он и есть последний мираж Сапфи. Но это уже было не важным. Я попросил Арамома показать своё истинное лицо, и он указал пальцем в сторону, куда я обязан был направится, и добавил, что когда он снимет все одежды, ко мне придёт долгожданный ответ.

Мне было легко подняться, и легко плыть по пескам, словно не я касался Эши-Ра, а она ласкала меня, бережно перенося на своих тёплых плечах вдаль. Мы шли целый день, и ночь, и после я уже не помнил ни дороги, ни времени. Мои губы высохли, а руки пали. И когда я очнулся, увидел перед собой одинокую пещеру.  Я испугался, что и в этот раз потеряю то, за чем шёл.

В мутном сне, руки щупали дорогу, а глаза искали. Но рядом никого не было. Я пролез в самую глубь ходов, обдирая колени, пока солнечный свет хитро пробравшись сквозь камни не осветил тупиковый грот.

Я увидел множество беспорядочно разбросанных вещей. Здесь были нищенские лохмотья и богатые платья. Шёлк, порча, лён и хлопок. Все цвета радуги блестели передо мной. Но больше не было ничего.

* * *

Сапфи оглянулся вокруг. Среди множества одеяний он увидел шёлковую ленту небесного цвета, которая лежала прямо под солнечным зайчиком, спускающимся с голубого неба. Он подошёл, и прижал её к груди. А когда опустил взгляд, заметил то, что было сокрыто под ней: маленький источник. Чистая струйка воды слегка дрожала перед ним. Он почтенно опустился на колени, и опершись руками о камень, нежно поцеловал жизнь. Вода растекалась по телу, рассыпая капли радости и надежды, отыскивая силы там, где ещё сегодня царствовала слабость, снимая боль плоти и боль сожалений, придавая бег мыслям, и новым желаниям.

Больше он не был сапфи. Он поднял одежды. Лицо его преобразилось. Теперь он и сам стал Арамомом. Тем, кем всегда мечтал быть.

Просто представьте. У вас внезапно устраивается маленькое возгорание. И первое что вы делаете, запускаете в огонь то, что находится у вас в руках, а потом бросаете вещи вокруг. И вы не всегда отдаёте себе отчёт, является ли вещь огнеупорной или нет. Вы можете случайно бросить в огонь что-то горючее. Скармливаете образно говоря то, что он может пожать вместо вас. Вопрос: что это за стратегия и когда мы используем её в реальной жизни?

Я не могу начать писать роман пока выдуманные герои не вырастут в голове настолько, не займут так много объёма, что сами не начнут говорить за себя. И что я придумала? Я вызываю их на интервью. Мы садимся в удобной комнате, или может быть не комнате, а в лесу, или не в лесу, а у обрыва, или не у обрыва, а в пустоте, и я прошу их рассказать три истории.

Первая: история про самый стыдный поступок, история про гордость, и... Мне интересно, сможете ли вы догадаться про третью историю. Вначале они говорят глупости, врут, отвечают банальщину и делают это моим голосом. Как это победить? Я иду на улицу, нахожу первого максимально похожего человека и… просто запоминаю его лицо. А потом повторяю всё снова.

По мере того как герой начинает говорить не моим голосом, он становится более непредсказуемым, оригинальным, вызывающим удивление и желание его понять. И когда его голос становиться максимально ясным и начинает звучать в самое неподходящее время, будь то во время завтрака, во время прогулки, встречи, я спрашиваю третью историю: про одиночество. И как правило, с первого раза никто не отвечает. Но я пытаюсь снова и снова, ведь до тех пор, пока они не расскажут эту самую главную историю, ничего нельзя считать настоящим. Почему я так думаю? Вот!

А теперь снова представьте: маленькое возгорание и вы не бежите за огнетушителем, не звоните пожарным, а забрасываете в огонь то, что под рукой. На что это похоже? На что это похоже теперь?

Есть ли у человека что-то настолько определяющее его, что, узнав это, мы бы могли сказать, что человек настоящий?

Задумайтесь над тем, что быть писателем это ещё один способ забрасывать в огонь вещи под рукой с той же самой целью. Подумайте. И если вы подумали о том же, о чём подумала я, в тот же самый момент мы все станем «настоящими». Даже если нас нет. Даже если меня нет, если я выдумана кем-то или если бы я умерла. И даже если я бы существовала, в тот самый момент я бы тоже стала настоящей. Почему? Потому что есть стена между телом и телом и через эту стену не пройти. Почти.

— Существую…
— Между словом жить и существовать есть разница? — уточнил Майкл.
— Есть. Очень существенная. — Ответил Ал. — Сейчас я живу. А вообще существую.
— Что это значит?

Ал остановился прямо напротив Майкла:
— Когда ты придумываешь идею, она оживает. Она волнует, — Ал показал рукой волну, — переполняет восторгом, влияет на твои мысли и поступки. Если что-то влияет – значит оно живёт.

Майкл немного смутился. Попятился назад, напряг память. И с негодованием воскликнул:
— Что это за новое определение жизни?! Если что-то влияет, то оно живёт? Да всё влияет! Но не всё живёт. Умершие люди тоже влияют на нас, волную воображение, но они не живы.
Ал приблизился и как бы подтвердил:
— Вирусы тоже влияют, но они не живы. Это потому, что человек провёл условную черту между мёртвыми и живыми. Мёртвые порой влияют на наши поступки, но весьма ограниченно. Их сила похожа на силу вируса. Каждый человек оставляет свой след в памяти и поэтому никогда не умирает для общества людей. Все помнят законы Ньютона, но мало кто уже помнит каким был этот человек, чего он хотел, боялся или желал. Его страсти ушли, и больше не властны над вашими судьбами.

Майкл перебил:
— Красивая аналогия, не спорю! Но далеко не все люди оставляют СВОЙ след.
— Правильно, — согласился Ал, — вообще никто не оставляет СВОЙ след.
— Как это? — удивился Майкл.
— Люди ступают чужими следам, делая их глубже. Поэтому никакой их шаг не пропадает бесследно. Поступки существуют намного дольше, чем кажется.

Майкл медленно пятился, пока его спина не упёрлась в стену. Он хотел отойти подальше, словно мыслям требовался дополнительный простор. Он никогда не задумывался о том, как люди оставляют следы. Идея о том, что последствия складываются почему-то никогда не приходила Майклу в голову.

— Вот видишь, — Ал показал пальцем прямо на Майкла, — Эта идея заставляет твоё сердце биться чаще, ты возбуждён, и ощущаешь, как вся твоя жизнь изменилась в тот момент, как ты ощутил эту красоту. Разве она не живая?
— Идея живая? — Майкл фыркнул, и постарался вспомнить критерии жизни из биологии:
— Разве они эволюционируют? Размножаются?
— Конечно, — подтвердил Ал, — Они эволюционируют и размножаются. Переходят от человека к человеку, живут и умирают вместе со своими носителями. Они живут в людях, а существуют на страницах книг. В этом разница.

Никто не хозяин.

Они спросили, моя ли идея написать в анкете, что хочу стать писателем и я солгал: «моя». Они ответили, что сейчас никто из взрослых не навязывает детям виденье жизни, так как в мире, который меняется быстрее, чем сменяются поколения, никто не знает ответов. Я спросил: «Такие правила?», они ответили нет. Ага. 

Они рассказали про синдром Дранэ, когда человек оказывается в особом состоянии из-за резкой смены уклада жизни. Они объяснили, как работает физиологическая реакция мозга, как люди закрываются в себе, уходят от реальности, создают порой не только свой маленький мир, но и целые общины. Они рассказали про одну из таких общин аскетов о которых упоминала бабушка (и конечно же смеялась над ними), где люди намеренно тяжело работали днями, а некоторые даже недоедали, чтобы соответствовать правилам. 

Здесь таких людей называли отрицателями, почти что отступниками. Слова, которые не понравились бы никому.

Пока мне проводили экскурс в историю, я дружелюбно улыбался, из вежливости, как учила бабушка, и кивал головой до тех пор, пока они не заговорили о принцах порядка, пока не затронули общество, частью которого была она, и значит, частью которого был я сам.

Принцы порядка, вот как они назывались. Вот как она называла себя. Она и такие же как она объединялись в виртуальные компании, создавали вымышленные проекты и платили друг другу выдуманные деньги. Они создавали для себя программы, с множеством ошибок, требующие поддержки отдела качества. Я ненамеренно опустил взгляд в ожидании, что мне придётся так сидеть ещё несколько минут. Но пытка прекратилась.

Как страшно, как страшно быть частью чего-то, что призирается. Но я ведь не был виноват, верно? По логике получается, не был, но по ощущениям – конечно был.

Я был тем самым ребёнком края человечества, взращенный принцем порядка, род которого обрывался на мне. Это я тот самый человек, которому в детстве помимо японских сказок читали Роберта Желязны. Это я тот самый человек, который несколько лет врал ей, что нравится Корвин, хотя в тайне восхищался Мерлином, который управлял Логосом, но больше всего моей душе был близок Рэндом. Порой я воображал, что встречаю его в электричке, и он похищает меня среди бела дня. Неужели вы подумали, что любовь к электричкам случайна? О нет. Я поеду из точки А и встречу человека, который перевернёт мою жизнь. Силой воли он откроет дромос между теневым миром и истинным, и мы уйдём. И я уйду в мир настоящий, где нет правил для правил. Это было тайной, как и то, что мы живём в отражении, в копии истинного мира. Может Роберт Желязны знал эту тайну по той же причине, по которой знал её я. Вдруг у него была такая же бабушка, или отец, рассказывающий про правила для правил, и однажды он осознал, что все эти правила для правил из-за того, что мир не настоящий. Если это так, я бы хотел встретится с ним, потому что нет никого ближе ко мне, и никого, кто бы мог понять меня лучше, чем тот, кто знает про правила для правил. И возможно, тогда бы, я на несколько минут смог бы ощутить себя… настоящим.

Всё верно. Если миры бывают отражениями, то люди тем более ими бывают. И я чьё-то отражение. Прямо сейчас, где-то сидит он, мой хозяин, создавая из тканей личности, кровь к крови, плоть к плоти своё жалкое подобие. А может быть это она? Она моя хозяин? Она, которая начертила в душе волшебные руны, управляя мной и моими желаниями. Она сделала меня писателем, и теперь, я не могу отрицать, что писатель, ведь первое правило объявлено, а те, кто меняет правила – называются лжецами. Лжецов не любят, а я хочу, чтобы они любили меня. Но что если у неё и у меня хозяин один?

Никак, никак мне не остаться.
И нет черты, чтоб подвести итог,
Как просто было появляться,
Как сложно покидать порог.

Я мог сказать: давно знакомы.
Но в чём же у секунд цена.
Мы насчитали миллионы.
Но десять помнится едва.

Купили вместе чашки, ложку
Порой записывали сны.
Планировали даже кошку,
Для терапии завести.

Но, всё что кажется серьёзным
Стирается на раз с листа
Мы были слишком осторожны
Чтобы выясняться до утра.

Что внешне кажется: «красиво»
Порой уродливо внутри
Так глупость щедро наградила
По наставленью пустоты.

Последний месяц, помню чётко
Знакомый и привычный быт.
Я думал: «всё», ещё немножко
И, скука стерва убежит.

Никак, никак нам не остаться.
И нет зацепки для любви,
Мы вместе, чтобы целоваться,
А по отдельности — мечты.

Я не могу читать стихи, 
Лишённый всякой правды чувства,
И как река течёт без русла,
Им не добраться до души.

Без страхов жизненных, лукавых,
Без дум тяжёлых или малых,
Без глупостей, добра и зла
Не достигает рифма дна.

Искусством ум ты не наточишь,
В нём нету тайных скрытых строк.
А лишь вопросы поперёк, 
Раскиданные помеж точек.

Один итог, простой итог...

Я не смогу прочесть стихов,
Коль не задумался ни разу, 
О смысле новых старых слов...

Пройдут миллионы лет, где каждый скажет: я последний!
Последний, кто любил, кто чувствовал, кто мог,
Ловил дыхание восходов редких,
Улыбок робких сладостный намёк.

Кто с грустью вспоминал о невозможном, 
И закапал сердечные мечты,
Кто в суете забыл тревожной
О даре человечной теплоты.

Но пусть пройдут все эти годы тлена,
И знай — что ты не одинок.
Последних — много...
Сохранить — пол дела!
А запалить в другом — не каждому дано!

Любить и быть любимым — просто.
Куда сложнее — радость вопреки!
Романтика как сны для роста,
Как сны для роста истинной любви.

Ты пьян? Да пьян... — но я пьянее,
Меня не зелья дьявол взял.
Но будешь ты меня мудрее,
Коль только разум потерял.

Я потерял себя — и больше...
И сон, и явь, и даже тень.
Ты трезвый — завтра новый день,
Но мой бокал ещё не кончен.